сказать, подумала — постою, пока не замёрзну насмерть. Уж лучше на кладбище лежать, чем так мучиться. Когда стало невмоготу, я начала Рождественский тропарь вспоминать и только про «Свет разума» в уме пропела, как около меня остановился один матрос из патруля. «Документы есть? Кого ждёте?»

Матрос спрашивает, а мне от холода и слово молвить невмочь. Больше он меня пытать не стал, а вынул из кармана блокнот и чиркнул несколько слов. «Возьмите, — говорит, и завтра ступайте по этому адресу, там вас накормят и приветят».

Оказалось, тем матросом был сам Дыбенко[36], а место, куда он меня отправил, — учебный центр Балтфлота. Служу теперь там курьером. Иногда делаю переводы с немецкого, бывает, помогаю матросам справиться с учёбой. Вот такая со мной произошла рождественская сказка.

С последними словами старушки дверь в кабинет приоткрылась и зычный глас пророкотал:

— Следующий!

Мужчина в косоворотке сделал шаг вперёд, но тут же отступил и повернулся к старушке:

— Проходите, гражданочка без очереди. — Он смущённо кашлянул в кулак. — Пусть у вас будет ещё одна сказка.

* * *

— Это ещё что такое? — Фаина оторопело посмотрела на Надю, которая стояла чуть в стороне от группы детей с коряво намалёванными плакатами в пользу Советской власти.

Надя иронично подняла брови:

— Демонстрация. Товарищ Октябрина и товарищ Валя организовали.

— А сами они где?

Надя взглядом указала на окна детского сада, за которыми происходило нечто странное, потому что сквозь стекло мелькали то огромные жёлтые шаровары, то чья-то голова, больше схожая с тряпичным мячом, то насаженные на палки веники-голики от дворницких метёлок.

— Вот так сходишь в Наркомпрос и не знаешь, что дома творится, — пробормотала Фаина, совершенно сбитая с толку.

В этот миг двери детского сада распахнулись настежь и оттуда выплыло огромное огородное пугало в потёртой шляпе-котелке, явно найденной на помойке.

— Смотрите, смотрите, буржуя несут! — вразнобой загомонили ребята.

На тряпичной буржуйской голове сияла зверская улыбка с клыкообразными чёрными зубами; толстые руки и толстые ноги, явно набитые газетами, неуклюже топырились в стороны.

Тащила буржуя Валя Лядова, а Октябрина командовала несколькими старшими ребятами, которые несли на плечах мётлы.

— За мной, вперёд! — бойко выкрикнула Октябрина, и процессия двинулась по Свечному переулку в сторону сквера для прогулок.

— Батюшки-светы, — проходя мимо, закрестилась старушка с корзиной за плечами. — И чего только не удумают, черти проклятые. Вы бы ещё спиной вперёд шли.

Оттеснив старушку к тротуару, Октябрина вскинула голову и на всю улицу продекламировала летучие строки, что били в голову почище булыжника:

— Буржуев в тисках когтя,

вражье упорство ломай.

Буржую и в мае октябрь,

пролетарию и в октябре май[37].

Она подала знак взмахом платка:

— Начинай, ребята!

На глазах у изумлённых прохожих ребята сорвали с плеч метёлки и что есть силы заколотили по тряпичному чучелу, попадая куда попало: по голове, по ногам, по животу, по лицу Вали Лядовой.

Ойкнув, та попыталась спрятаться за раздутой тушей чучела, но дети вошли в раж. Мелькали локти и мётлы, топали ноги и летели плевки:

— Ага! Получай, буржуй! Не пить тебе нашей пролетарской кровушки!

На каждый удар Валя охала, буржуй в её руках ходил ходуном из стороны в сторону, пока окончательно не накренился набок.

Согнувшись в три погибели, Валя бросила чучело на землю и попятилась, тогда дети принялись колошматить его ногами.

Фаина опомнилась:

— Стойте! Прекратите немедленно! — Не сговариваясь, они с Надей кинулись растаскивать детей в стороны. — Так нельзя. Перестаньте. Разве можно драться?

— Так то буржуй! — обидчиво выкрикнул Сергунька Орясин. — Его можно бить.

— Никого нельзя, — строго сказала Фаина. — Давайте мы подберём буржуя и посадим вон туда на скамейку. Он посидит, увидит, какие вы дружные ребята, и захочет стать рабочим классом.

Почему-то в этот неподходящий момент она вспомнила о Глебе и сундуке с иконами, что томятся в заточении потайной кладовой.

— А метёлки куда? — спросила Оля Воронкова — высокая девочка с коротко постриженными волосами после тифа.

— А метёлками мы подметём улицу, — нашлась Надя и перехватила деревянный черенок. — Я первая начну.

Фаина повернулась к Октябрине и Вале:

— Зачем вы это затеяли? Разве можно учить детей драться?

— Мы учили их не драться, а защищать революцию и бороться с врагами, — насупилась Октябрина. — Мы с Валей так отлично всё придумали. Ночью писали лозунги, делали чучело, а вы… Вы пришли и испортили нам агитацию! Разве вы не помните, что сказала уполномоченная из Наробраза?

— Прекрасно помню. — Чтобы не сорваться и не вспылить, Фаина несколько раз глубоко вздохнула. — Но агитация для маленьких детей должна быть доброй, а вы затеяли злую игру.

— Товарищ Ленин говорил, что рабочий класс должен быть беспощадным, — ввернула Октябрина, — правда, Валя? Скажи, что ты молчишь?

Локтем в бок она подтолкнула Валю Лядову, и Фаина заметила у той глубокую царапину вдоль щеки.

— Да, товарищ Ленин всегда прав, — словно нехотя промямлила Валя и потрогала рукой царапину. — Что, у меня кровь течёт?

Фаина молча протянула ей носовой платок. Хотя в душе бушевала буря, она не умела спорить и доказывать, да и многое из того, что просилось на язык, вслух лучше не произносить. Кто его знает, какие ещё «рабочие матери» ухитрятся написать кляузу. Хватит и той, «серой» женщины из Наробраза.

По насупленным бровям Октябрины ясно читалось, что она от своего не отступит, и Фаина примирительно сказала:

— Товарищи, я настоятельно прошу перед следующим митингом советоваться со мной или Надеждой Яковлевной. Договорились?

Валя Лядова опустила голову, а Октябрина неопределённо хмыкнула то ли «да», то ли «нет», и Фаина поняла, что не договорились.

* * *

Когда очередные покупатели увезли буржуйку на тряской тележке, Глеб решил перекусить. По-простому, по-русски, ломтём чёрного хлеба с парафиново-белым пластиком сала. К салу его приохотил конюх Пахом, что не гнушался делить обед с настырным барчонком, сбежавшим с уроков в гимназии. От Пахомова сала в чистой тряпице так вкусно пахло чесноком, что сразу слюнки текли.

— Это тебе, паря, не бланманже какое-то. Съел, и во рту пшик остался, — говорил Пахом, щедро наваливая на ломоть толстый пласт с крупинками соли и перца. — Это нашенская пишша, народная, от неё в брюхе не забурчит и кишки не склеятся.

Где-то сейчас Пахомушка? Жив ли?

Погода стояла холодная, ясная особенной осенней прозрачностью тусклого северного солнца, не дающего ни тепла, ни тени. Лёгкий ветер с залива вяло трепал серую вуаль облаков.

«Кажется, подобные облака называются перистыми», — вспомнил Глеб. Он плеснул себе чаю в большую кружку, взял хлеб с