— Прошу, — подмигивает он мне и делает приглашающий жест пройти внутрь, — чувствуй себя как дома.

— Чья это квартира? — хмурюсь я.

— Моя. Подарок отца на совершеннолетие.

Я перешагиваю порог, но тут же, осекаясь, вопросительно вскидываю на парня глаза.

— Но ты же говорил, что он…

— Посмертная пасхалка, — разводит Ярослав руками и взгляд его тухнет, — одна из многих, которые мне до сих пор не могут простить.

Я непонимающе зависаю, но Басов только отмахивается и в секунду меняет мрачный вид на максимально доброжелательный, а затем берёт меня за руку и ведёт по квартире, показывая, что и как тут у него обустроено. Здесь всего две комнаты, но обе огромные и с видом на море. Панорамные окна затянуты струящейся полупрозрачной тюлью и тяжёлыми блэкаутами. Минимализм. Много воздуха. Мало декора. Просто невероятных размеров телевизор висит в гостиной. Пространство оформлено в тёплых оттенках кофе со специями и только одна стена в спальне выделяется из общего складного ансамбля своей вычурной белизной. Парень поясняет, что хотел бы изобразить на ней какой-то арт, но пока ещё не определился с его содержанием.

— Красиво здесь, уютно, — киваю я, когда Ярослав усаживает меня на диван и укутывает с головы до пят в мягкий плед с длинным ворсом, — и тепло. Особенно пол.

Я пытаюсь раскрыться, но Басов упорно прикрывает мне ноги.

— Истома, давай не драконь меня, ладно? — рычит он и ощутимо прихватывает за бедро, чуть подтягивая к себе. Глаза его тут же словно бы загораются потусторонним огнём, а черты лица заостряются, выдавая его взвинченное состояние.

— Ты чего такой, Яр? — шепчу я, поражённая его реакциями. Раньше, ещё до ссоры, он никогда не был таким раскрученным. Басов казался мне максимально собранным и спокойным, знающим, что делать, как и когда. Теперь же его было не узнать.

— Я скучал, — скрипит он неожиданно, — и ещё…никогда не видел тебя такой.

— Какой?

— Потрясающей.

— Не надо, Яр. Я уже ни раз лицезрела своё отражение в зеркале.

— И что оно тебе показывает?

— Лишний вес. Очки. Ничего примечательного, за что можно было бы зацепиться. Так что, я до сих пор не понимаю, что ты во мне нашёл.

— Это мать тебе на мозги серной кислотой опять промыла?

— Да причём тут моя мать? — вспыхнула я.

— Да притом! Нет у тебя никакого лишнего веса, Истома. С чего ты вообще это взяла? Разуй глаза! У тебя задница шикарная — мечта — Кардашьян нервно курит в сторонке, талия тоненькая, грудь — закачаешься, ноги — вау. Просто ты бродила по гимназии как ссутулившаяся хмурь в своих балахонистых юбках и блузках, с этой косой, затянутой так, что аж брови на затылок повело. Без шуток!

Я тут же от этой аналогии прыснула и рассмеялась, так как Басов ещё и показательно продемонстрировал то, о чём говорил.

— Хохочет она, — покачал головой парень, — тебе гордиться надо своими роскошными формами, а не маскировать их за уродливыми балахонами.

Уставился на меня обжигающе, а потом отрицательно покачал головой.

— Нет, забудь, что я сказал. Прячь их и дальше, только моими будут, — и дурашливо улыбнулся, лохматя свою шевелюру.

И я снова рассмеялась, пока Басов всё-таки подался ближе и укутал меня в свои объятия, зарываясь носом в ямочку под ухом и втягивая с тихим стоном мой запах.

— Вкусно, — бормочет, — ты реально словно спелая клубника со сливками, Истома. Так бы и сожрал.

Я же, не в силах ничего с собой поделать, только глупо хихикала и слушала бесконечное тарахтение собственного, обдолбанного любовью сердца.

— Сколько у нас есть времени?

— Воскресное богослужение начинается в восемь утра. Мама встаёт в шесть. Бабушка ещё на полчаса раньше, чтобы приготовить всем завтрак. Так что, как видишь, немного, — с укором перевела я глаза на висящие на стене часы, которые уже уверенно подкрались к трём ночи.

Ужас!

— И как часто у вас происходят такие вылазки за божьей благодатью?

— Трижды в будни и ещё вот в воскресенье.

— И никак не откосить от этого очарования?

— Мама с меня три шкуры спустит, если я только попробую про подобное заикнуться. Я не могу пойти в церковь лишь в одном случае — если буду при смерти.

— А ты сама в бога-то веришь, Истома?

— Мне приходится.

— Приходится?

— Да. А иначе, кому еще я смогу задать все свои вопросы в конце пути?

— Их так много?

— Очень.

— Спрашивай сейчас. Вдруг он услышит.

— Нас больше восьми миллиардов, Яр, — смеюсь я и, зарываясь пальчиками в мягкие волосы на его затылке, млею, — даже если представить, что половина сейчас спит, то и тогда он оглохнет от наших стенаний.

— Но что, если бы?

— У меня много всего к нему, Яр, — я на мгновение замолчала, пожевав губу и раздумывая, нужно ли вываливать на парня все свои мысли, но потом всё же рискнула и заговорила: — В истину ли мы верим или всё, что нам говорят о мире — это ложь? Что, если в конце пути окажется, что мы тратили время впустую, цепляясь за ценности, которые придумал человек, а не бог? Что, если нет никакого рая и бесконечного неба? Что, если нет никакого второго шанса и искупления? Почему те, ради кого мы стараемся стать лучше, делают нас только хуже? Почему мы врём, улыбаясь, что всё в порядке? Почему мы вечно гонимся за правдой, а потом не зная, что с ней делать, сами же её отвергаем? Почему мы ненавидим? Почему завидуем? Почему живём каждый день так, будто у нас впереди целая вечность? Почему не боимся терять родных? Почему сами их отталкиваем в бесконечном беге за мечтой, которая нам не нужна? Почему мы мучаемся каждый день, но продолжаем цепляться за эту жизнь? В чём смысл этого всего?

— Я… не знаю.

— Я тоже, Яр. Ни у кого нет ответов. Это и пугает. И делает нас такими, какие мы есть.

— А какие мы есть?

— Какие? Мы жестокие в своём неведении. Равнодушные материалисты. Бессердечные эгоисты, оберегающие только свой маленький рай на земле, даже не подозревая, что это всего лишь иллюзия, скрывающая настоящую, но страшную суть.

— Какую?

— Мы не властны над временем, удачей и судьбой. Мы просто глупые пешки, а наша жизнь — жестокая игра, где бог всего лишь равнодушный наблюдатель. А иначе, почему он не услышал ни одну нашу молитву? Войны за власть, ресурсы и территории — господь точно гудящая толпа, требует хлеба и зрелищ и ему плевать, что страдают его верноподданные. Всё легко и просто, ведь он придумал