первого сентября Лоренцо сел на поезд в Болонью. Я явилась домой, словно ветеран: драный сарафан, опаленное солнцем лицо, запах покрытых водорослями скал. Едва успела сходить в душ и надеть что-то чистое, как Беатриче позвала нас с отцом на кухню. Она внимательно посмотрела на нас. Такая элегантная, на каблуках, с маникюром, со свежей укладкой. А мы с папой словно бомжи.

– Я переезжаю к Габриеле, – сообщила она. И с улыбкой добавила: – Я теперь совершеннолетняя, никто мне не запретит.

* * *

Я умерла. Потом набросилась на нее, пока она засовывала в последний чемодан подаренный моим отцом ноутбук, схватила за плечи, не зная, обнять или ударить. Беатриче отстранила меня. Тогда я расстегнула другой, закрытый чемодан и опрокинула на постель, как с матерью за несколько лет до этого.

– Ты не можешь меня бросить, не можешь меня бросить! – кричала я в слезах. – И ты меня тоже – не можешь!

Беатриче, сохраняя полное спокойствие, спросила:

– А где была ты? В мае, июне, июле, августе? – Она показала загнутые пальцы: четыре. – Я ходила на море одна все это время. А когда я просила тебя сделать фото, ты каждый раз говорила, что уже убегаешь к нему.

– Но это было наше последнее лето!

– Чушь. Я из-за тебя все деньги потратила на Бараццетти, – продолжала она (а Бараццетти был самый известный в Т. фотограф), – и теперь на нуле. Дошла до того, что уже сама себя фотографировала, вот так. – Она показала мне снимки. – Все криво, наводила вслепую, как идиотка, чтобы дальше блог продвигать. Иначе пришлось бы его закрыть вообще.

– Но Лоренцо уехал за триста километров!

– Ну, а я на четыре или пять.

Она и правда переехала. Наши с ней отцы просто взбесились. Чего только ни выдумывали, чтобы убедить ее передумать: учебные каникулы в Лондоне, новый компьютер, навороченный фотоаппарат. Она ни в какую. Потом Риккардо предложил увеличить ей сумму в месяц, лишь бы она вернулась домой – к себе или к нам, все равно. Когда же он понял, что его предложения ее не трогают, то стал угрожать, что прекратит финансирование, что она больше не получит ни евро. И все это на глазах у меня и моего отца, который поспешил позвонить ему и сообщить, чтобы он скорей приехал, потому что его дочь не в себе. Риккардо схватил ее за руку, потряс, как трясут плачущих младенцев некоторые дегенераты-родители, воображая, будто успокаивают.

– Господи, он же рабочий! Какое тебя ждет с ним будущее? Он пропах марихуаной, ездит на четвертой «рено», которой даже марокканцы брезгуют! Если бы твоя мать тебя видела… – Он отпустил ее руку и посмотрел уничтожающим взглядом. – Ей было бы стыдно за тебя.

Застыло лицо у Беатриче, у меня, у моего отца. Комнаты словно завалило снегом и льдом. Повисло молчание. Через несколько минут мы услышали, как кто-то возится с машиной: Габриеле, припарковавшись у дома, хлопал дверцами, открывал багажник. Беатриче увидела его в окно и спешно подхватила чемоданы. Ни с кем не попрощалась, даже со мной.

После этой фразы она прекратила всякое общение с отцом.

Он потом пытался исправиться. Месяцами, годами посылал ей щедрые переводы, которые она всегда возвращала назад; приглашал отпраздновать Рождество и Пасху в кругу семьи, без любовницы. Пытался звонить ей и даже писал на ароматизированной бумаге. Пока наконец Россетти-дочь не стала в тысячу раз богаче отца-адвоката и его суммы не сделались смешны по сравнению с ее уровнем жизни. Сейчас она может взять и рвануть в Абу-Даби просто потому, что ей захотелось поужинать на Ближнем Востоке. Ну и, думаю, он перестал. Может, даже она начала платить ему за молчание – в прессе, на телевидении. Или за то, чтобы плел сказки о семейном счастье, если спросят. Но это лишь гипотезы, я просто рисуюсь.

Что я могу сказать точно, так это то, что осенью 2004-го Беатриче стала бедной, очень бедной, по собственному выбору. Хоть она и не родилась в роскоши, но до сих пор ни в чем себе не отказывала; и вот теперь очутилась в арендованной квартире и существовала на зарплату рабочего. Сальваторе перебрался к Сабрине и жил в другом районе. Беатриче с Габриеле остались вдвоем в этой мансарде, в лабиринте тесных улочек, в самом прекрасном и запутанном районе города, достойном стать местом действия какого-нибудь романа, – дома с мшистыми стенами в паутине трещин, аромат кебаба, смешение диалектов.

На первый взгляд как будто безумие. То, что совершила Беатриче. Но поскольку я ее немного знаю, то догадываюсь, что идея стать единственной в школе, кто живет со своим парнем, увлекала ее гораздо больше, нежели фирменные наряды. Наверное, где-то в глубине души она точно знала, что скоро у нее эти наряды будут в изобилии. Она пообещала мне это перед витриной «Розы Скарлет» в тот наш первый совместный выход в люди. Можно было и пожить пока на сорока квадратных метрах, экономя деньги в дисконт-центрах, – тоже опыт. Назад она уже не вернулась.

Итак, мой последний год в лицее начался самым кошмарным образом. В восемь часов я приходила в школу, а Лоренцо не было. Мои глаза автоматически выискивали его «гольф» на учительской парковке, пытались угадать его сигарету в куче окурков на заднем дворе, надеялись увидеть его профиль на пожарной лестнице. Здание превратилось в какую-то мрачную коробку, наполненную дырами.

Приезжать сюда на скутере без Беатриче мне тоже не нравилось. Я привыкла, что каждое утро мы вместе завтракаем, вместе идем в туалет, вместе проезжаем все повороты на бельведере и круг на виа Орти, а теперь мне приходилось садиться за парту в одиночестве. Беатриче всегда опаздывала, высокомерно шествовала через класс под перекрестными взглядами и молча опускалась на стул рядом со мной. Все наблюдали за ней с нездоровым любопытством, изучали с головы до ног, ошеломленные тем фактом, что она спит в супружеской постели и каждую ночь занимается любовью с женихом. По сравнению с ней мы казались сосунками. Помню еще, что в этот период она, словно желая подчеркнуть дистанцию, являлась на уроки в костюме. И я удивлялась, где она берет эти оригинальные пиджаки, элегантные брюки, раз у нее теперь нет денег.

Забыла сказать: в первый школьный день она подошла и села рядом со мной, за ту же парту, что и в предыдущие четыре года. И пока она приближалась, я поддалась иллюзии, будто мы по-прежнему подруги. Я взглянула на нее, ничего больше, ибо стала хитрее, – переменная звезда уже много раз обжигала меня. И правильно сделала, потому что она не посмотрела на меня в ответ, а опустила взгляд. Поставила на