В кабинете приятно пахло сандаловым деревом и благовониями. Аня провела пальцем по тумбе, осмотрела стоявшую на ней деревянную статуэтку Будды и убедилась, что пыли нет. Решила, что Максим самую малость разминулся с Сергеем Владимировичем. По меньшей мере, здесь всё выглядело ухоженным: глаженые шторы, чистая столешница, пустая корзина для бумаги, разложенные в порядке письменные принадлежности. Даже от пледа на ротанговом кресле-качалке пахло стиральным порошком.

Две стены в кабинете были почти полностью отданы под окна, сейчас зашторенные. Межоконные промежутки заполняли незамысловатые керамические узоры – такие же, как и те, что украшали наличники дома. А в стену напротив двери, бугристую и выкрашенную в синий цвет, был врезан открытый книжный шкаф на семь полок – от пола до потолка.

Аня первым делом подошла к фотографиям, которые с таким интересом рассматривала Киран. Письменный стол Шустова, расположенный лицом в глубь комнаты, по своему убранству явно уступал столу из дома в Ауровиле. Здесь не было ни многоуровневого навершия, ни большого числа выдвижных ящичков. А вот фотографии…

Аня, затаив дыхание, взяла первую из них. Затем вторую, третью. Пересмотрела все фотографии. Испуганно обернулась к открытой двери, словно боялась, что Киран или Рашмани обнаружат её здесь. Ещё несколько минут стояла возле стола, не зная, как поступить. Первым порывом было спрятать фотографии. Сделать так, чтобы Максим их никогда не увидел. Но потом Аня поняла, что это глупо.

Максим по-прежнему ходил на веранде. Почти не смотрел на калитку. Постепенно успокоился. Даже спросил Аню, удалось ли ей найти что-то интересное. Аня в ответ молча протянула ему одну из фотографий. Не знала, что сказать. Решила, что Максим и сам всё поймёт.

И он действительно понял.

Судя по снимкам, Сергей Владимирович и Рашмани были близки. Настолько близки, что казались семьёй. И довольно счастливой. А Киран…

– Его дочь, – безучастно заключил Максим.

– И твоя сестра, – прошептала Аня. – Ей лет семь.

– Как раз семь лет назад Джерри в последний раз видел отца. Тот оставил ему тетради и свой адрес в Кашмире. Потом приехал сюда. Всё сходится.

Аня боялась, что Максим, узнав о второй семье Шустова, вспылит, захочет немедленно уехать отсюда или, что было бы ещё хуже, нагрубит Рашмани, потребует от неё каких-то объяснений, однако он теперь выглядел скорее подавленным. За ужином не произнёс ни слова. Ни на кого не смотрел. Не отреагировал даже на появление двух других постояльцев и только под конец, прежде чем уйти к себе в комнату, вновь спросил Рашмани:

– Когда вернётся отец?

– Не знаю… – Индианка виновато пожала плечами.

– А когда он уехал? Сколько дней прошло?

– Дней? Даже не знаю. Это было в тринадцатом году, – сказала Рашмани с такой непосредственностью и лёгкостью, будто в её словах не было ничего необычного. – Пять лет назад. Не знаю, сколько это дней.

– Пять лет, – ошеломлённо повторил Максим. – И больше он сюда не приезжал?

– Нет.

– Но вы сказали, должен вернуться.

– Нет, что ты. Я сказала, ты можешь подождать его вместе с нами.

Двое других постояльцев – пара велосипедистов из Германии, приехавших сюда на тандеме и планировавших к середине сентября добраться до Пакистана, – теперь с интересом прислушивались к разговору, при этом вопросительно переглядывались.

– Пять лет… – вновь повторил Максим и, пошатываясь, встал из-за стола.

Рашмани подготовила им единственную в комнате кровать. Максим заявил, что собирается спать на полу, однако Аня его отговорила. Потом с грустью наблюдала за тем, как он беспокойно ходит возле окна, как с досадой поглядывает на неё, будто именно она была виновата в том, что Сергей Владимирович уехал из Хундера. Аня угадывала его терзания, знала, что бессильна смягчить их, поэтому молча собрала вещи для стирки и ушла в общую ванную принять душ. Вернувшись, по одному только взгляду Максима сразу поняла, что с этого мгновения он действительно открыт перед ней – в своих мыслях и переживаниях. Максим, укрывшись ото всех под внешней невозмутимостью, больше не прятался от Ани и теперь не подвергал сомнению их взаимное доверие.

Как ни странно, это единение отозвалось лишь горечью. Аня прикусила нижнюю губу. Готова была расплакаться и, чтобы скрыть свои чувства, поторопилась лечь в кровать. Дима прав, ей не следовало возвращаться из Испании. Вот только выбора у Ани не было. А теперь ей предстояло всегда жить с этим неизменным привкусом горечи, потому что в истинных причинах возвращения она не могла признаться ни брату, ни Максиму. Знала, что, признавшись, потеряет их обоих.

Весь следующий день Максим провёл в кабинете отца. Почти не выходил из него. В задумчивости покачивался в плетёном кресле, просматривал записи в своём блокноте, пролистывал уже расшифрованные тетради, а за третью пока не брался. Даже не откликнулся, когда Рашмани позвала его завтракать. В итоге Аня принесла ему сыр, овощи и хлебные лепёшки прямо в кабинет. К еде Максим так и не притронулся.

До обеда Аня не отходила от Рашмани. Навязалась ей в помощницы на кухне и в хозяйственной комнате. Правда, индианка бóльшую часть работы делала сама, Ане поручала самую малость, и то скорее из желания развлечь её, чем утрудить. Попутно рассказывала о быте местных жителей, показывала растущие в огороде овощи, а главное, без утайки отвечала на вопросы о Шустове-старшем.

Они с Сергеем Владимировичем познакомились в две тысячи втором году, когда самой Рашмани едва исполнилось восемнадцать. Её родители ходили по горным сёлам, собирали для Шустова всевозможные поделки, которые он затем перепродавал в России. Местные артефакты девятнадцатого века особенно ценились с учётом того, что за последние полвека ремёсла Кашмира пришли в упадок, и даже простейшие украшения и утварь здешние монастыри вынужденно заказывали в других штатах Индии, в Непале и в Тибете. Родители Рашмани, теперь жившие в Лехе, неплохо заработали на этом сотрудничестве, смогли открыть небольшой ресторан у базарного квартала.

Сам Шустов сюда приезжал редко, а под конец заказы от него вовсе прекратились. Рашмани не видела его много лет. Жила с родителями, потом переехала из Леха сюда, в Хундер, помогать бабушке. Когда бабушка умерла, Рашмани задумалась о возвращении в Лех, только по просьбе родителей хотела сперва продать дом, к тому времени прохудившийся и терявшийся в окружении других, более ухоженных домов. Она бы так и поступила, если бы однажды утром не увидела у себя на веранде Сергея Владимировича. Он приехал к ней с письмом от родителей и просьбой дать ему приют.

– Так всё и началось, – улыбнулась Рашмани. – Чуть больше семи лет назад.

Она была красивой женщиной. В ней гармонично сочетались физическая сила здорового крестьянского тела и какое-то ненавязчивое изящество, благодаря которому Рашмани порой двигалась будто в замедленном танце. Чёрные волосы, которые она сегодня собрала в две туго закрученные косы с вкраплением бирюзовых нитей, тонкая и одновременно с тем крепкая шея, на удивление мягкая и в то же время выраженная линия подбородка – всё это притягивало взгляд и восхищало. Однако был в её красоте изъян, который Аня никак не могла ухватить. Потом поняла, что всё дело в её взгляде – он был отвлечённо-блаженным, будто подёрнутым слепотой. Рашмани никогда не смотрела в глаза собеседнику. Оставалась улыбчивой, сердечной в словах и поступках, но при этом витала в тумане. При первом знакомстве такой взгляд по-своему завораживал, а при долгом общении начинал пугать: в нём угадывалось что-то отталкивающее, болезненное.