сущее – моя похоронная процессия. Чего еще мне желать?» Цивилизованность высмеивалась, примитивность идеализировалась. «Пусть государство будет маленьким, а население редким, – предлагал Лао-цзы. – Пусть народ снова начинает плести узелки и употреблять их вместо письма. Пусть его пища будет вкусной, одеяние красивым, жилище удобным, а жизнь радостной». Путешествия не поощрялись, как бессмысленные и потакающие праздному любопытству. «Пусть соседние государства смотрят друг на друга, слушают друг у друга пение петухов и лай собак, а люди до самой старости и смерти не посещают друг друга»[168].

Именно это предпочтение, отдаваемое естественности и простоте, в особенности отличало даосистов от конфуцианцев. Различия в основных целях между этими двумя школами не слишком велики, но даосисты невысокого мнения о конфуцианском подходе к ним. Все показное, все формальности и церемонии оставляли даосистов равнодушными. Чего можно было ожидать от буквоедства и педантичного соблюдения приличий? Весь подход в целом был искусственным, лакированной поверхностью, которая не могла не оказаться неприветливой и гнетущей. Здесь конфуцианство – всего лишь пример склонности человека придерживаться регламентированного подхода к жизни. Все расчеты и сама попытка разложить жизнь по полочкам не имеют смысла. В качестве разных способов разделки одной и той же реальности все они подходят не более, чем «три утром». И что же такое эти «три утром»?

Однажды в царстве Сун наступили трудные времена, и смотритель, ухаживавший за обезьянами, был вынужден сократить им выдачу корма. «Отныне, – объявил он, – буду выдавать вам три штуки утром и четыре вечером». Поднялся возмущенный вой, смотритель согласился на переговоры и в конце концов уступил требованию обезьян выдавать им четыре штуки утром и три вечером. И обезьяны загордились своей победой.

Еще одна особенность даосизма – его представление об относительности всех ценностей, и в связи с ней – о тождестве противоположностей. В этом отношении даосизм связан с традиционным китайским символом инь-ян, изображенным на следующей странице.

Эта полярность подводит итог всем основным противоположностям жизни: добро-зло, активность-пассивность, позитив-негатив, свет-тьма, лето-зима, мужчина-женщина. Но несмотря на напряжение между половинами, они не строго противоположны: они дополняют и уравновешивают друг друга. Каждая из них вторгается в противоположное полушарие и занимает место в самой глубине чужих владений. И в конце концов все разрешается благодаря окружности, которая их окружает, – дао в своей извечной целостности. В условиях этой целостности сами противоположности выглядят не более чем фазами бесконечного циклического процесса, ибо каждая непрестанно превращается в свою противоположность, меняясь с ней местами. Жизнь движется не вперед и вверх, к неподвижной вершине или полюсу. Она обходит полный круг, чтобы прийти к осознанию, что все едино и все прекрасно.

Символ инь-ян

Даосисты утверждают: те, кто медитируют на этом сложном и глубоком символе, убеждаются, что он обеспечивает доступ к тайнам мира лучше, чем любые слова и обсуждения. Верный себе, даосизм воздерживается от всех четких дихотомий. Никакая точка зрения в этом относительном мире не может считаться абсолютной. Кто знает, когда самый длинный путь в обход не окажется кратчайшим путем домой? Или возьмем относительность сна и бодрствования. Чжуан-цзы видел во сне, что он бабочка, и пока видел этот сон, понятия не имел, что когда-либо был чем-то иным. Но проснувшись, он с изумлением обнаружил, что он Чжуан-цзы. Однако у него возник вопрос: действительно ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка, или он бабочка, которой теперь снится, что она Чжуан-цзы?

Следовательно, все ценности и концепции в конечном итоге относительны для разума, который их рассматривает. Когда крапивнику и цикаде сказали, что есть птицы, которые пролетают сотни миль, нигде не садясь, оба сразу же сошлись во мнении, что такое невозможно. «Нам с тобой прекрасно известно, – закивали они, – что самое дальнее, куда можно долететь, даже ценой громадных усилий, – это вон тот вяз, да и то нет никакой уверенности, что всякий раз долетишь до него. Зачастую приходится тащиться до него по земле. Все эти россказни о том, что кто-то пролетает сотни миль, ни разу не сев, – полный бред».

С точки зрения даосиста даже добро и зло не являются полными противоположностями. Западу свойственно дихотомизировать их, но даосисты не столь категоричны. Свою сдержанность они подкрепляют притчей о крестьянине, от которого сбежала лошадь. Сосед посочувствовал крестьянину, но услышал в ответ: «Кто знает, к добру это или к худу?» И точно, на следующий день лошадь вернулась, приведя за собой целый табун диких лошадей. Сосед вновь явился, на этот раз с поздравлениями с такой удачей. И услышал тот же ответ: «Кто знает, к добру это или к худу?» Он вновь оказался прав, так как на следующий день его сын, пытаясь сесть верхом на одну из диких лошадей, упал и сломал ногу. Утешения соседа вызвали все тот же вопрос: «Кто знает, к добру это или к худу?» И в четвертый раз крестьянин оказался прав, так как на следующий день явились солдаты забирать деревенских в армию, а его сына со сломанной ногой не взяли. Если все это выглядит очень похожим на дзэн, неудивительно: ибо буддизм, воспринятый сквозь призму даосизма, становится дзэном.

Даосизм доводит принцип относительности до логического предела, помещая жизнь и смерть как дополняющие друг друга циклы в ритм дао. Когда умерла жена Чжуан-цзы, его друг Хуэй-цзы пришел навестить его и выразить соболезнования и застал Чжуан-цзы сидящим на земле с раскинутыми ногами: он распевал во весь голос и выстукивал ритм по перевернутой деревянной миске.

«Ведь она, – сказал Хуэй-цзы, – была верна тебе все эти годы, при ней твой старший сын вырос и стал мужчиной, она состарилась вместе с тобой. То, что ты не пролил ни слезинки над ее останками, уже плохо, но горланить и колотить по миске – это слишком!»

«Ты заблуждаешься, – ответил Чжуан-цзы. – Когда она умерла, я был в отчаянии, как был бы любой на моем месте. Но потом меня осенило, что до рождения у нее не было тела, и мне стало ясно, что те же изменения, которые привели к ее рождению, в конце концов привели ее к смерти. Когда кто-то устал и прилег, мы не досаждаем ему воплями и стенаниями. Та, кого я потерял, прилегла вздремнуть ненадолго в покоях между небом и землей. Голосить и рыдать, пока моя жена спит, значило бы отрицать высший закон природы. Вот я и воздерживаюсь».

В других случаях Чжуан-цзы недвусмысленно выражал уверенность при встрече со смертью:

Есть сфера, основа моего телесного существования. Он изнуряет меня