Воеводы Долгорукий и Голохвастов с десятком стрельцов спустились под башню.

– Ну и разгром вы там устроили! – восхищался князь, глядя с довольным видом на вернувшихся. – А где остальные? Где мои слухачи?

– Видать, все преставилися, Григорий Борисович, – глухим голосом произнес один из вернувшихся. – Кто в подкопе, кто на горе от взрыва, царствие им небесное.

– Да, жаль мужиков, – помрачнев, сказал князь Долгорукий. – Не пощадили жизни свои радя святого Сергия, ради свобожденья отчины от врагов… Панихиду закажу в храме, поминальный список подам священнику… Что ж – наше дело ратное…

Все перекрестились, постояли, опустив головы.

– Ну, – оглянувшись на заваленный землей выход из подкопа, вздохнул второй воевода, – здесь пока все закончили.

Выскочившие на стены осажденные, торжествуя, долго еще наблюдали переполох в польском лагере, слышали ругань начальников, стоны раненых. Долго еще тлели красными головнями остатки деревянных пороховых складов, и черный дым заволакивал окрестности.

После некоторого замешательства Сапега снова погнал свое войско на штурм монастыря. Возобновились и подкопы в разных местах крепостной стены.

Однако стрельцы, казаки, дети боярские, некоторое число дворян, а также находившиеся здесь крестьяне ближних деревень и многие из монашеской братии (среди них встречались бывшие служилые люди) с отвагой, с твердой решимостью выстоять и спасти мощи святого Сергия отражали приступы тушинцев, не щадя собственной жизни и нанося урон неприятелю.

По этому преобладанию сильного чувства у осажденных измена не могла пересилить верности в Троицком монастыре, хотя отдельные ее случаи проявились и здесь.

Если в стане осаждающих нашлись казаки, мучившиеся совестью, что принимают участие в нападении на обитель святого Сергия, и перебегавших к осажденным. То нашлись перебежчики и между монастырскими служками, даже между детьми боярскими, которым не хватило терпения сидеть в осаде, особенно в зимнее время.

Осенью, когда было еще довольно тепло, толпы людей жили на открытом воздухе, прячась временами от пушечного обстрела. Когда начались морозы, все старались устроиться в кельях. Началась страшная теснота и, как следствие ее, болезни разного рода, тем более стало недоставать топлива. Ломали сараи и прочие хозяйственные постройки, разбирали даже избы. Все равно не хватало всем тепла и стало скудно выдаваться съестное. Ограниченно распределялись выдачи хлеба, не говоря о горячей пище.

При всей настороженности и упорстве осады, все-таки происходили редкие случаи, когда удавалось ночью или днем – во время кратковременной вылазки миновать врагов и ускользнуть подальше от табора Сапеги в Москву. Так послания разных людей достигали тех, кому были посланы.

Стрельцы и некоторые сварливые монастырские обитатели жаловались келарю Палицыну, находившемуся в Кремле, при Боярской думе, что их совсем плохо кормят. Нудно перечисляли и, возможно, лгали на соборных старцев и архимандрита, которые, по их мнению, «едят и пьют по келиям по-прежнему во все дни».

Архимандрит Иоасаф в оправдание писал царю: «Мы говорили ратным людям: ешьте в трапезной, что братия ест, да возьмите мое архимандричье себе, а свое передо мной поставь. Но они братские кушанья уносят по кельям, где у них жены и дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже не знаем как? Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота и нужда великая. По дрова вражьи ратники ведь не выпустят, и так от келий кровли, задние сени да чуланы уж пошли на обогрев, теперь жжем житницы».

Обнаружилась измена казначея Девочкина, якобы писавшего кому-то из лагеря Сапеги с предложением помочь в овладении монастырем. Воевода князь Долгорукий, узнав от своих послухов о намерениях казначея, возбудил расследование и применил пытку. Девочкин оговорил под пыткой второго воеводу Голохвастова. Но тот решительно отрицал обвинение и перед князем с гневом и яростью «запирался».

Князь Долгорукий написал келарю Палицыну в Москву, чтобы он тайно известил об этом царя. Видимо, Голохвастов имел в кремлевских палатах большие связи или какие-то договоры с кем-то из «верхних» бояр. А поскольку Шуйский уже не пользовался решающим влиянием в Кремле, и, может быть, готовилось подспудно его низложение думскими главарями Мстиславским, Голицыным и другими, то дело об измене в осажденной Троице замяли.

Измена заключалась в наущении Девочкиным дворянина Голохвастова как-нибудь «промыслить» городовые ключи у князя Долгорукого, чтобы ночью впустить в монастырь поляков. Однако решительный поступок воеводы с одним из главных лиц в монастыре возбудил негодование архимандрита и соборных старцев. Они ругали при свидетелях князя и его подчиненных ратников, которые тоже каким-то образом переправили в Москву свою жалобу на архимандрита и старцев в том, что они «ратных людей, дворян и детей боярских и слуг монастырских, участвовавших в отражении вражьих приступов, очень оскорбили».

Осада продолжалась. Защитники обители святого Сергия, потеряв часть своего состава убитыми, ранеными и больными, отбивались от многократно штурмующих крепостные стены воровских войск с прежней отвагой. Хотя в Москве и в самой Троице считали, что положение у осажденных крайне шаткое, что топливо и еда на исходе, что присутствует (кроме недоказанного Девочкина и Голохвастова) скрытая, но постоянно мешающая ратоборцам измена. Правда, двое соучастников Девочкина, Гриша Брюшин и Худяк, умерли под пыткой, не объяснив ничего.

Уже почти полгода Сапега безуспешно топтался под стенами Троицы.

Однажды, при особо упорном приступе ратников Сапеги, когда отражение их требовало от защитников крайнего напряжения, один молодой стрелецкий десятник настолько смело и ловко рубил своей саблей сумевших добраться до верха стены жолнеров, что его заметил находившийся неподалеку Долгорукий.

– Вот отчаянный детина! – воскликнул князь, повернувшись в его сторону. – Ну, молодец! Гляди: одного сшиб, второго зарубил… Ну-ка? С третьим схватился, ай ловок!.. Что-то товарищей возле него мало. А помогите-ка ему, робяты, – приказал он своим телохранителям, их было трое. Они бросились с пищалью, секирой и шестопером, чтобы поддержать стрельца.

Тут возникла овчинная шапка какого-то черкаса, уже почти влезшего на стену. Молодой десятник схватился с ним… Звон скрестившихся кривых лезвий среди разноголосого крика, ругани, воплей пораженных оружием звучал недолго. Стрелец оступился, черкас в овчинной шапке перенес вторую ногу на стену. За ним лез жолнер в каске, держа наготове пистоль, а в зубах стиснув лезвие сабли.

Жолнер выстрелил в защитника Троицы, попал ему в левую руку. Но стрелец успел дотянуться до черкаса, и сабля его вонзилась тому в живот. Падая навзничь со стены, черкас тоже выстрелил. Его выстрел снес стрельцу шапку и опалил волосы.

А к жолнеру подскочил уже крестьянин в порванном зипуне и ссадиной на лбу. Топором на длинной рукояти он хотел с маху зарубить тушинца. Опытный жолнер увернулся и, схватив из зубов саблю, ударил мужика в грудь. Деревенский воин не выпустил из рук топор. Теряя сознание, он донес свой размах до завершения и разрубил шлем поляку. Кровь хлынула, заливая лицо жолнера. Он, еще в сознании, пытался применить свою саблю, а сразу за ним, держа впереди себя пику, лез еще один черноусый тушинец…