Синицы уже позванивали ближе к человеческому жилью. Трещали безбоязненно белобокие сороки, покидая на день лесную глушь. Угрюмо пролетал над золочеными куполами церквей сумрачный ворон. Галдели наперебой многочисленные стаи галок.

Небесным простором летели к югу гуси, громко восклицая прощальным хором. И изредка, собравшись убористым походным треугольником, курлыкали журавли, проливая с высоты чистые, завораживающие звуки. Покидали свои болота, хотя сиверко не завершил еще начавшийся листопад, а заморозки не прихватывали сединой полегшие травы. Значит, ожидались ранние холода.

Природа тихо грустила. И, несмотря на далекий рев растревоженного гоном лося и редкий пока тонкий и протяжный ночной голос волка, везде на этой холмистой равнине царил умиротворяющий, завершающий летний пир, духовный покой.

Но в людском проживании среди отчей природы покоя не было и в помине.

Шла отчаянно-жестокая, упорная, иной раз бестолковая и всегда полная бедствий для русских кровавая война. В ней перемешались и борьба отдельных кланов знати за царский престол, и бунты черного мизинного народа, часто воспринимавшего свое угнетение и ограбление, как вину «дурного», «незаконного» царя. И вмешательство иноземных захватчиков, вначале изображавших помощников того или иного «истинного» государя, призвавшего их для совершения справедливого его воцарения, но перераставшее в грабительское завоевание ослабевшей страны. Да добро бы боролись только два претендента, оба считавшие себя коронованными. Но плодилось еще множество откровенных самозванцев, которых также поддерживали кое-где местные начальники и толпы простого народа, настолько темного, что верили просто на слово любым проходимцам.

В то время как шведы только собрались в Новгороде пособить Шуйскому против Речи Посполитой, поляки самозванца, имевшие постоянный лагерь в Тушине, действовали и под Москвой, и на севере русских областей. Якобы ради воцарения совершенно безразличного им «Димитрия Ивановича».

А пока пан Сапега, по поручению и договоренности с гетманом Ружинским, двинулся со своим войском (преимущественно поляками и черкасами из Запорожской Сечи) к Троицкому монастырю.

Узнав об этом, Шуйский послал против него младшего брата Ивана, не менее бездарного (одновременно нерешительного и самодовольного), чем средний брат, злосчастный Дмитрий, не победивший ни в одном сражении. Иван повел своих ратников, чтобы перехватить движение Сапеги. Сделал он это настолько прямолинейно, непредусматрительно, не соблюдая простейших приемов разведки и перемещения полков, что попал в окружение и был наголову разбит.

Иван Шуйский вернулся в Москву после своего неуклюжего похода с очень немногими людьми. Часть из них напрасно погибла в столкновении с всадниками Сапеги. Остальные рассеялись по домам, ожидая, чем закончится военное противостояние Шуйского и второго Лжедимитрия, и не желая проливать кровь ни за царя московского, ни за царя тушинского.

В один из дней после этого сражения к воротам Троицкого монастыря примчался казак. С коня его белыми хлопьями капала пена.

– Есть у вас воевода? – спросил казак стражника с бердышом, стоявшего в воротах.

– Я тя к нему провожу, – вызвался молодой монашек, бывший поблизости.

Казак слез с седла и, шагая за монашком, повел коня в поводу.

– Кто тут воеводой? – спросил он, вытирая рукавом пот с лица.

– Князь Григорий Борисович Долгорукий, – уважительно произнес монашек.

У воеводиной избы казак привязал своего скакуна к коновязи. Поднявшись по ступенькам, вошел в большую горницу, перекрестился на образа и поклонился сидевшему за столом осанистому, мужественного вида человеку лет сорока.

– Ты ко мне? – Сидевший за столом человек в кафтане воинского начальника встретил казака внимательным взглядом.

– Мне до воеводы, до князя Долгорукого.

– Я воевода, слушаю тебя. Ты откуда?

– Скакал от самой Москвы, от Тушина.

– Пошто торопился?

– Предупредить. Князь Григорий Борисович, остерегись. На Троицу идут воеводы царя Димитрия – Сапега и Лисовский.

– Откуда ты узнал? – нахмурился Долгорукий.

– Наш курень у них в войске. Вместе с черкасами из Запорожья и польскими гусарами.

– Ты-то с Дона? Значит, донцы против московского государя?

– Да, князь, все присягали Димитрию Ивановичу. И я тоже. Но меня сотенный наш послал предупредить. «Недаром, – гутарит, – тебя Серегой кличут. Гони в Троице-Сергиев монастырь. Скажи там, что есть слух, будто бы Сапега с Лисовским хотят мощи святого Сергия осквернить. Рази мы, православные, можем терпеть такое? Скачи, Серега, предупреди. Пусть ворота закроют и к бою готовятся».

– Побудь здесь. Я пойду к архимандриту доложить твою весть, – озабоченно сказал князь Долгорукий, вставая.

Седой старец, уже согнувшийся от преклонных годов, архимандрит Иосаф, выслушав, в чем дело, позвал служку и велел пригласить к нему второго воеводу, дворянина Голохвастова, казначея и дьякона отца Гурия.

– Жаль отца Авраамия Палицына нету. Он в Москве при государе, келарь-то наш, – напомнил архимандрит Долгорукому. – Ну, как готовиться ратным людям к приступу неприятелей, тебе, Григорий Борисович, лучше знать. А что еще присоветуешь?

– Я думаю, надо послать к жителям ближних сел, чтобы бежали поскорее сюда, укрыться за монастырскими стенами.

– Верно, сын мой, верно. Спасти надобно православных от грабежа, а то и от смертей лютых.

– Куда денется столько народу? – сказал казначей Иосиф Девочкин. – И опять же прокормить скольких надо.

– Да ничего, Осип, – махнул на него старчески-слабой рукой отец Иоасаф. – Потеснимся, поделимся хлебом. В свободные кельи семейных пустим, особенно тех, что с младенцами. Что ж поделать! Страждет народ от воров, а мы, молебщики Господни, чем можем им пособим, Христа ради.

– Надо, чтоб всю свою живность и всякую еду, заготовленную на зиму, сюда доставили. И хлеб, даже и необмолоченный, пусть сюда везут. И всякую теплую одежу. Тулупы там, шушуны, душегреи, сапоги валеные, платы шерстяные вязаные, вобчем всяку теплоту. Дело ждет нас всех затяжное помимо прочего. Так что пусть Богу молятся и терпения набираются. Ничего нельзя оставлять врагу, – посоветовал Голохвастов.

– Вот и займитесь, отец архимандрит, людьми страждущими. А я пушками да ратниками, – заключил князь Долгорукий.

– Ратных-то у нас немного? Или как? – спросил старец нахмуренного, посуровевшего воеводу.

– Человек семьсот. Еще приложить столько же паломников да ратников из разных городов с начальниками из детей боярских. Ну, приложим еще монахов, способных нести воинские труды. Маловато все же. У ворога в десять – пятнадцать раз поболе, я думаю. Ну что ж, будем обучать, ставить на стены крестьян. Научим из пищали стрелять, дело нехитрое. И к пушкам их же поставлю. А бросать в осаждающих камни да рубить дерзнувших подниматься на стены топором – они сами сообразят. Так-то, владыка, примем бой за мощи святого Сергия.