– Ишь запел, когда вы, пан гетман, как следует его осадили. Какой верткий малый! Сразу заулыбался, попросил прощения у пана гетмана, поклонился как перед иконой, хе, хе… – сказал Бобовский.

– Это означает только, что теперь он будет делать все возможное и невозможное, лишь бы сбежать от меня… Надо усилить стражу на всех заставах. Как бы не упустить этого бессовестного подлеца, чтоб ему околеть.

– Однако, пан гетман, он, кажется, нужен вам еще живым…

Стража на всех заставах Тушинского лагеря была значительно усилена. Особенно тщательно проверяли скромные возки, легкие каптаны и неуклюжие колымаги, на которых то выезжали бояре, спешившие в Москву или другой город с поручением от высшего военного командованья, то направлялись к польским отрядам иностранные купцы с целью поживиться при взятии очередного города – подешевле скупить награбленные ценности. Внимательно всматривались патрульные в лица всадников – даже если они были в кунтушах польских гусар. Казалось бы, все мыслимые меры соблюдались.

И все-таки «царь» исчез из Тушинского табора. Гетман Ружинский готов был собственными руками задушить начальников застав и тех жолнеров, которые охраняли «дворец». Гнев Ружинского почти разразился над головами самых близких людей «государя». Однако ни «царица» Марина Мнишек, ни ее достопочтенный отец, ни «окольничий» Александр Рукин и всегда сопровождавшие «царя» стародубские дворяне… Даже сочувствовавший положению «Димитрия Ивановича» ясновельможный князь Вишневецкий или хорунжий Будзило оказались в полном недоумении.

«Государь» бросил всех на произвол судьбы и сбежал, взяв с собой только шута Петруху Кошелева.

Гетман Ружинский рвал и метал, ругаясь самыми скверными ругательствами и часто хватаясь за рукоять сабли. Определить, как ухитрился скрыться «царственный беглец», никто не решался. Правда, при подробном расследовании выяснились два обстоятельства.

Однажды лагерь покинула груженная тесом длинная телега, направляясь по какой-то военной надобности – строили временные казармы, что ли. На середине ее сидел здоровенный казачина в замурзанном кожухе[95]. Лошадью правил невзрачный малорослый мужичонка. Ни тот, ни другой не походили на «Димитрия Ивановича» ни коем образом. Если только «государь» не находился где-нибудь под грудой тесовых досок…

Или другой возможный случай. Напялив драный крестьянский армяк, надвинув на глаза шапку, царь пробрался к отхожему сараю и спрятался там. Послышался скрип полозьев и фырканье лошади. «Царь» выскочил, упал на сани и приказал:

– Петька, гони в Калугу.

Правил низенькой мухортой лошаденкой тот же малорослый возница, то есть царский шут Кошелев.

Словом, когда эти случаи стали известны и описаны гетману Ружинскому, тот задал один вопрос:

– Что было во вторых санях?

– Извините, ясновельможный пан гетман, в санях вывозили навоз, – заикаясь, ответил испуганный начальник заставы.

– Ну, если «царь» уехал, сидя по шею в дерьме, то, разумеется, никаких нареканий к охране лагеря быть не может, – неожиданно успокоившись, заявил Ружинский и поморщился. Но морщился он оттого, что в одной из последних стычек с войсками Шуйского он получил пулевое ранение в плечо. Говорили еще, что ему в сражении чуть не отрубили руку.

Когда слух об исчезновении «царя» пронесся по Тушинскому лагерю, начались волнения ратного люда.

У польских жолнеров все настойчивее стали слышаться призывы идти к Смоленску, куда наконец, решив нарушить договор с Шуйским, явился король Сигизмунд с частями регулярной армии.

– Хватит бестолку торчать под Москвой, пора присоединяться к королевскому войску, – рассуждали поляки, надеясь на одобрение монарха, на награды и победоносную войну с московитами.

– Что мы подчиняемся бунтовщику-рокошанцу Ружинскому? Его не любит наш король. Надо уходить! – нисколько не боясь грозного гетмана, говорили его верные жолнеры. Они начали укладывать имущество и оружие на подводы. Некоторые уже выступили на смоленскую дорогу, несмотря на запреты гетмана.

Собрался казачий круг донских казаков. На кругу выступили есаулы и сотники.

– Ляхи выжили государя! – кричали они сердито. – Они бранили его и поносили, а мы ничего не делали. Не защитили своего царя. Позор и стыдоба! Собираем обозы, седлаем коней и уходим в Калугу до государя Митрия Ивановича.

Присутствовавший на кругу атаман Заруцкий не возразил казакам ни единым словом.

Ружинский, узнав о решении казачьего круга, бросился к нему.

– Ян Мартынович, останови же их! Они оголяют крылья нашего войска.

– Что я могу сделать? Казаки хотят воевать за своего царя, а не за польского гетмана.

– Ну, скажи им, что я прикажу расстрелять их из пушек.

– Казаков этим не запугаешь, пан Ружинский. Они сделают перестроение, нападут на вас с тыла и порубают ваших канониров.

– Как же быть?

– Надо было хорошо хранить царя. Соблюдать почтение и приличие. А вы сочли, что он вам больше не нужен. Вот и получилось: поляки уходят к королю, казаки – к царю.

Привыкший иметь в своем полном распоряжении всех воевод, находившихся в Тушине князей и бояр и, уж конечно, царя-самозванца, гетман Ружинский не мог понять, почему с побегом этого бездельника армия стала разваливаться. Он впал в растерянность, совершенно несвойственную этому опытному и жестокому человеку.

Русская знать, не желавшая признавать Шуйского на московском престоле, сговорилась послать посольство к королю Сигизмунду. Они решили просить у него сына Владислава, чтобы короновать его в русские цари.

Во главе стал патриарх Филарет (вне церкви боярин Романов). В состав посольства вошли Михаил Салтыков, бывший воевода Орешка на Неве, князья Рубец-Мосальский и Хворостинин, также известные бояре Плещеев, Вельяминов и несколько думных дьяков. Присоединился к ним и некогда близкий первому самозванцу, убийца годуновской жены, царицы Марьи, и бежавший затем из Москвы в Самбор Михаил Молчанов. Как старый противник Шуйского, он вошел в посольство к королю Сигизмунду.

Троицкий или Троице-Сергиев монастырь защищался от грешного мира и от иноземных захватчиков мощными крепостными стенами и сторожевыми башнями, являвшимися надежной преградой на пути к Москве.

Постепенно, по прошествии веков, монастырь из глухого, сугубо молитвенного места превратился в оживленный городок с теснящимися в небольшом отдалении деревнями. Между лесистыми возвышенностями от монастырских ворот вились хорошо утоптанные дороги, как в сторону столицы, так и в другие близкие и дальние города. Еще при жизни «игумена всея Руси» Сергия Радонежского он стал бесспорным оплотом православия в северо-восточных областях русской государственности.

Небо осенью 1609 года уже слегка побледнело по сравнению с чистой летней лазурью. Чаще приплывали облака, предвещающие дожди. Леса притихли, тронутые желтизной да багряной листвой осин, темнели хвоей стрельчатых елей вперемежку с печальной бледностью полуоблетевших, свесивших ветви, берез.