– Ох! – она сцепила руки над путеводителем, который мы вместе просматривали, глянцевым, пестрящим фотографиями маяков и мужчин в коротких шортах.

– Единственный раз, когда я видела тропики, был во время республиканского круиза!

Бог мой, республиканский круиз! Я и забыла о нем. Вскоре после того, как я сбежала с Джейсоном, отец решил, что мама заслужила небольшой отпуск на нео-консервативном океанском лайнере. Во время этого плавания на лайнере должна была выступать некая женщина, которая когда-то написала целую книгу в защиту интернирования японцев во время Второй мировой войны. Едой, как мы полагали, была плоть бедняков – приготовленная на гриле, желаемой степени прожарки. Незадолго до отъезда мама вдруг побледнела как полотно, и упала на кровать, хватая ртом воздух.

Не то чтобы она казалась физически несокрушимой. Мама часто напоминала нам, что ее может убить даже укус яблока, потому что это для других людей яблоки – здоровая закуски, для нее же они – смертельный яд. Но тем не менее, она становилась несгибаемой, когда заправлялась кофеином и рвалась по жизни вперед, подгоняемая желанием побыть мамой для всего мира сразу, и даже ограниченные возможности собственного тела не могли ей помешать в такой ситуации. Я была поражена, когда увидела, как она лежит без сил, борется за каждый глоток воздуха, словно оказавшись на вершине горы, а недоумевающие врачи проводят десятки самых разных анализов. В итоге оказалось, что это был гистоплазмоз, также известный как болезнь Дарлинга, которая вызывается грибком, живущем в помете птиц и летучих мышей. Поражала она в основном легкие. Мама заразилась во время уборки сараев и чердаков на старой семейной ферме, когда со своей обычной ужасающей щепетильностью выполняла эту работу.

– Вы только себе представьте, – сказала она, узнав о своем диагнозе, – все то время, пока я убиралась, я дышала токсичными спорами!

Когда я навещала ее в больнице, я все время бросала взгляд на потолок – убедиться, что в штукатурке нет трещин. Мне трудно представить себе мир без Карен. Что бы тогда было с теми из нас, кто все время забывает вести себя осторожно? Как бы мы жили без ее проницательности и бдительности, куда бы делось то бескрайнее удовольствие, в которое ее приводили цветные шелка и хлопок бытия? Что бы мы делали без ее умения выбрать самый лучший персик, из которого потом непременно выросло бы дерево? Без ее орлиного зрения и копны рыжих волос? Неужели они просто вернутся в дикую природу и смешаются с кристально-чистым пейзажем и ветром, жаждущим запустить в них свои воздушные руки? Нет, на самом деле обо всем этом думать не стоило. Поэтому мы говорили на другие темы. Отец сидел возле ее кровати, положив руки на бедра, и обеспокоенно спрашивал:

– Я надеюсь, ты уже достаточно здорова для Круиза?

– Обо мне не волнуйся, Грэг, – прохрипела она, с трудом приподнимаясь над постелью в своем белом чепчике. Это отсутствие дерзости всерьез нас встревожило. Когда моя мать не в состоянии собраться с силами, чтобы возразить кому-то или выкрикнуть медицинскую аббревиатуру, значит дело серьезное. Однако, мало-помалу ее прежнее «я» снова зашевелилось, забурлило, и вскоре она уже перебивала все, что мы ей говорили радостным и жизнеутверждающим «НЕТ». Она выздоровела буквально в самый последний момент и, хоть ее легкие так и не смогли раскрыться как прежде, и у нее с тех пор всегда была легкая одышка, она поплыла с отцом в круиз по республиканским морям.

Позже, вспоминая об этом, она размышляла:

– Мне так повезло, что в моей жизни была действительно редкая и смертельная болезнь, плюс я получила возможность сочинять каламбуры на эту тему: я же заразилась от дерьма летучих мышей!

– Может, однажды ты заболеешь настолько редкой болезнью, что ее назовут в твою честь, – сказала ей я.

– Это было бы здорово, – ответила она, мечтательно оглядывая горизонт.

* * *

В ночь накануне ее дня рождения мы пакуем чемоданы, мчимся в Канзас-Сити и ночуем на верхнем этаже приходского дома – вынужденная необходимость, ведь нам нужно проснуться ни свет ни заря, чтобы успеть на рейс. Я презираю рассвет больше, чем любое другое время дня, и с удовольствием загасила бы его раз и навсегда, но когда звонит будильник, я буквально выпрыгиваю из постели и начиню ходить из угла в угол. Это был долгий год. Я чувствую себя крупицей, болтающейся в собственном привидении, я напоминаю себе рулон теста для печенья в форме привидений. Мне нужно излечиться от самой себя. Когда я сбегаю вниз к маме и Джейсону, они выглядят точно также: бледные, выжидающие лица, жующие смеси тропических орехов, чтобы немного поднять себе настроение.

– Хорошо вам отдохнуть, детка! – весело кричит мой отец, когда мы уходим. – Не подпускай к матери лесбиянок!

А как же. Это противоречило бы моему личному кодексу. Кроме того, маме ничего не угрожает. Если бы она прошла тест на гомосексуальность, все, что она увидела бы на картинках – это раздавленные на дороге кошки.

В самолете мама долго изучает инструкцию по безопасности во время полета – даже слишком долго. Особое внимание уделяет изображению младенца в спасательном жилете, бьющего своими толстыми беспомощными ручонками. И решительно поджимает губы. Этот мультяшный ребенок не утонет, если ОНА будет рядом, это уж точно, а когда она вернет его на сушу – посадит на диету. В переднем ряду мужчина открывает книгу под названием «Наживка для сатаны» и с довольным вздохом погружается в чтение. Что ж, сегодня сатане своей наживки не видать. Мама сидит у окна весь полет, восхищенно глядя вниз, и ждет, ждет и ждет, и тут происходит беда: первый же взгляд на золотистый теплый залив вдруг напоминает ей, что ей нужно в туалет.

– Добро пожаловать в мою жизнь, – бормочет она, пока идет, шатаясь, по проходу. Но не саркастично, а как будто бы совершенно искренне.

Пляжный домик стоит прямо на берегу океана и выполнен во всех оттенках женских гигиенических средств. Одну из стен почти целиком заполняет картина фантасмагорического морского окуня, выгибающего спину в просоленном экстазе и неусыпно следящего за нами одним блестящим глазом. Домик отвечает всем нашим надеждам, желаниям, фантазиям – во всем, кроме мыла.

– НЕ пользуйся здешним мылом, – говорит мама, пугающе нависнув над кухонной раковиной. – А то кожа слезет.

Мы сразу берем курс в сторону рыбного рынка и винного магазина. С легкой застенчивостью мы осознаем, что тут можно есть на улице, поэтому планируем каждый вечер устраивать пикник на веранде с апельсинами, крекерами и севиче из моллюсков.

– Можете нам что-нибудь посоветовать? – с заговорщическим видом спрашивает мама продавца, стоящего за прилавком в винном магазине. – Что-нибудь сухое и не слишком сладкое. У меня несколько изменился вкус за все эти годы, и теперь «Вдова Клико» кажется мне отвратительной.

Мы несем покупки домой мимо верфей, где пики белоснежных парусов напоминают вырезанный из бумаги лес, мимо артистов, которые балансируют на руках, стоя вверх ногами на одноколесных велосипедах, и плюются огнем.

– Почему здесь такой свободный дух, – изумляется моя мама.