– Слушай, Кристи… Так, послушай меня сюда, – говорит она после долгой минуты. – Ты знаешь, сколько малышей не хочет садиться на горшок, потому что они боятся, что будут какать змеями? – еще минута. – Так вот, больше, чем ты можешь себе представить.

Смеясь, мы с Джейсоном убегаем к белой музыкальной линии прибоя.

Свет, заливающий воду, кажется нематериальным, точно фосфен [60]. Как когда ты давишь кончиками пальцев на закрытые веки и перед твоими глазами вспыхивают яркие и упорядоченные лоскутки Вселенной – они кружатся, вихрятся и сталкиваются, впиваясь друг в дружку зубами. Примерно в ста футах от нас, на островке из сросшихся кораллов, стоит небольшая группка людей. Некоторые из них ползают на четвереньках, вглядываясь в лужицы прилива. Мы с Джейсоном плывем к ним и понимаем, что это в основном дети – карабкаются по камням и прыгают с них в воду, как заправские мартышки. Их тела заряжены инстинктами. Они не падают, не поскальзываются. Пусть у них больше нет хвостов, но они по-прежнему служат им рулем.

Среди них есть лидер – девочка-подросток в ярком купальнике. Рыжевато-каштановые волосы падают ей на плечи, прилипая к ним и к шее, как водоросли. Сегодня утром, собираясь на пляж, она нанесла тушь для ресниц, и та размазалась вокруг глаз. Она приветствует меня, уперев руки в бока.

– У вас длинные руки, – замечает она. – Можете достать очки? Упали между камнями.

Мне приятно, что она это заметила, длинные руки – мое единственное достоинство. После короткого колебания, я неуклюже опускаюсь на корточки на неровном сероватом краю кораллового островка и шарю рукой в воде, пока не чувствую, как мои пальцы нащупывают что-то явно искусственное.

– Эй! Держи, – говорю я и вручаю очки тому мальчику, который их потерял.

– Здрасьте! – счастливо отзывается тот.

– Я из Торонто, – говорит девочка. – А вон те дети из Херши, штат Пенсильвания.

Мальчик, чьи очки я только что спасла, говорит, что, когда там поднимается ветер, весь город пахнет шоколадом. Саванна пахла как прессованная бумага, и этот запах ядренее, чем можно ожидать, – напоминает законсервированную кровь.

Это неожиданно, но нас так просто не испугать. Быть может, нам встретились огромные тайные мозги, размазанные по скалам то тут, то там и сияющие зелеными идеями. Ведь в природе есть мозги. Конечно, есть, и время от времени они думают за нас. Мы карабкаемся почти так же проворно и ловко, как дети. Мертвые кораллы отпечатываются розовым на наших ладонях и ступнях. Они распускаются большими серыми веерами, скромными однокамерными росточками. Каждый из них символизирует вдох. Я пытаюсь понять, как можно описать эту живую черноту, мох и нефрит подводного рифа, похожего на спину гигантской морской черепахи. Будь у меня побольше опыта, я бы написала целую историю, описывая в ней лишь палитру самых невероятных цветов: голубой-голубой, голубой-преголубой, розовый и бронзово-телесный, с лимонными завихрениями и с глубоким богатым затемнением в черноту, из которой потом льется белое лунное молоко.

– Смотрите, там краб! – восклицает девушка, и правда, клешня краба высовывается из воды и тычет в нашу сторону, яркая, как рубин. Девушка показывает нам колючих фиолетовых ежей и рыб в тигрово-желтую полоску и рассказывает, что раньше тут, говорят, видели скатов.

– Дайте руку, – говорит она и помогает мне подобраться поближе. Кожа у нее гладкая, крепкая, немного пористая. Я сразу вижу, что она принадлежит к племени Заинтересованных людей. У таких людей неловкость рушится под напором фактов, которые нужно выяснить.

– Откуда вы? – спрашивает она. Солнечный свет откровенно вылизывает ее лицо. На этот вопрос я не могла ответить всю неделю.

Пляжи усыпаны золотистыми дублонами девушек, которые только и делают, что днями напролет переворачиваются со спины на живот. Моя мать называет таких людей «солнцепоклонниками», и я всегда воспринимала эти слова буквально и до глубокой старости верила, что религия поклонения солнцу все еще жива. Моя мать стоит среди них на коленях в своем цветастом купальнике и фотографирует море – без конца, снимок за снимком. В такие минуты она хочет лишь, чтобы ей никто не мешал и позволил уже наконец сделать тысячу снимков прекрасного пейзажа и под конец еще один – финальный аккорд счастья – голая задница ее ребенка.

– Моя мать тоже там, – говорит девочка, неопределенно махнув рукой в сторону окруженного соснами пляжа, с таким видом, словно это земля – нечто переменчивое и непостоянное, а вовсе не море. Мне хочется спросить ее, почему она не загорает на пляже, но я ведь тоже не загораю. Я тоже обретаюсь среди камней и того, что однажды станет камнем, блуждаю в бессмысленном жидком центре минуты, зависшей в дуновении ветерка между мгновенным и постоянным, среди чаек, раскаленных камней и перьев, которые однажды превратятся в окаменелость.

Девочка стоит очень прямо, на самой вершине островка, и оглядывает мир с удовлетворением первооткрывателя, человека, который услышал, как вкусно щелкнул правильно подобранный ключ в замке, увидел, как последний пазл идеально встал в головоломку. Она стоит и бесстрашно беседует с самим солнечным светом. Наклоняет к нему ухо, и на свету оно кажется прозрачным. Наклоняется к воде, чтобы разглядеть какую-то блестящую серебристую штуку, а я молча наблюдаю за ней. Часть того, что нам предстоит узнать в этой жизни – кем бы я была, если бы не боялась? Что причинило мне боль, и кем бы я была, если бы этого не произошло?

Джейсон стоит рядом со мной, моргает, и я вижу, как искусственный хрусталик в его левом глазу искрится, как русалочья чешуя – точка соприкосновения видимого и невидимого миров. Я ныряю в разноцветную воду, то холодную, то теплую, и плаваю на спине, пока не перестаю чувствовать, где заканчивается мое тело и начинается море. Когда солнце светит вот так, в лицо, кажется, будто оно хочет что-то сказать. Найди свободное течение, и оно позволит вам поговорить.

Мы задумали еще один пикник на пляже – фирменный махи-махи [61] с кинзой, жареная свинина с карамелизованным луком и креветки со свежими пухлыми булочками – и начинаем расставлять еду на столике под тонкоигольчатыми соснами.

– Хочешь ананасового сока? – спрашиваю я маму, доставая из сумки бутылку.

Она бросает на меня проницательный взгляд монарха, чей дегустатор только что умер от яда.

– Триша. Когда вы с братьями и сестрами сидели на очищающей диете и ели ананасы, вы постоянно мочились в постель, – она делает паузу. – Я и сама тогда почти описалась.