Она листает в памяти фотоаппарата сделанные ею снимки, на которых мы с Джейсоном исследуем коралловый остров. Их, по маминым подсчетам, получилось примерно двести штук.

– Вот ОТЛИЧНАЯ! – взволнованно говорит она, показывая фотографию, изображающую нас сзади. Мне кажется, она с таким же успехом могла быть сделана во время обзорного круиза с китами – так яростно мой «хвост» бьет по воде. А прямо передо мной из воды торчит бирюзовая, как сами Небеса, задница той девочки.

Остаток дня мы потягиваем совершенно отвратительную коладу из скорлупок кокосов, сидя в тени деревьев, усеянных ящерицами. Прямо перед тем, как уйти с пляжа, я замечаю, как игуана взбирается вверх по стволу и мечется между листьями в форме губ, быстрая, как язык. Мама бросает все сумки и следующие двадцать минут целится в нее своим длинным черным объективом. Ящерице нравятся пронзительные звуки, которыми ее привлекает Джейсон, и она поворачивается к нам, подмигивая золотым глазом. Исак Динесен как-то раз написал:

«Однажды я подстрелил игуану. Думал, что смогу сделать из ее кожи столько красивых вещей. И когда я убил ее, произошло нечто странное, то, чего я никогда уже не забуду. Когда я подошел к ней, мертвой и неподвижной как камень, я увидел, как она вдруг выцвела, побледнела, и с последним вздохом из нее вытекли все цвета. Когда я до нее дотронулся, он была серой и унылой, как кусок бетона. Именно кровь, живая и стремительно бегущая по венам, наполняла это создание сиянием и великолепием. Но пламя угасло вместе с душой. Игуана была мертва. Как мешок с песком».

Для нас эта игуана – единственная игуана на свете, как будто других, кроме нее, не существует. Мы должны проникнуться этой встречей до капли, и именно это мы и делаем. Но самое яркое здесь – не сама игуана, такая реальная, что ее можно рассмотреть до последней эмалево-зеленой чешуйки, а драгоценная радость моей матери, которая делает снимки – совершенно бездарные, неумелые, кошмарные и вот наконец – один настоящий, передающий всю суть этого существа. Когда мы любуемся этой фотографией чуть позже, мы видим, что объектив захватил все, что нужно было захватить, отразил все, что можно было отразить. Золотая линза самой игуаны смотрит на маму в ответ и изучает ее. Мама тоже из племени Заинтересованных людей. И ей тоже будет позволено забрать это с собой в рай.

Это наш последний вечер, и мама пьет шампанское. Сверкая в вихре пузырьков, оно поднимается к ее макушке и мерцает там, как диадема или нетленное золото, поднятое с утонувшего испанского галеона. Она источает сияющую благосклонность, суть истинного материнства.

– Все дети на свете – мои сыновья! – восклицает она. – Мужчины! Может, физически они и мужчины, а глянь между ушей – дети детьми!

Когда у нее заканчивается шампанское, я предлагаю ей попробовать мою водку.

– На вкус как авиатупливо, – говорит она и чуть не выплевывает ее обратно в стакан. Какое-то время она прислушивается к себе, прижимая ладонь к горящей груди, а затем изрекает:

– Меня не берет. Ну разве что чуточку экстрасенсом делает.

– А у Джейсона можешь мысли прочитать?

Она направляет на него пожарный шланг своих экстрасенсорных способностей.

– Да, могу. Я думаю, он размышляет. Медитирует. Как монах. Созерцает и впитывает мир, от заката до рассвета. Времени у него сколько пожелаешь. По шкале от одного до десяти он – полноценные шестьдесят шесть и на две трети ему начхать. Подожди-ка, он что, записывает все, что я говорю?

– Ага, – отзывается он. – Это бесценный литературный материал.

– Хочешь еще выпить? – спрашиваю я. Зачем сбавлять обороты, если она уже на коне?

– Нет, НЕ ХОЧУ я еще выпить. Это же сплошные калории. А еще приводит к обезвоживанию, – говорит она, а затем добавляет уже совсем пьяным голосом: – Как же я люблю язык!

По пути в аэропорт мы останавливаемся у базилики Святой Марии, Звезды Морей. Она выкрашена в белый и напоминает раковину. Все боковые двери в ней открыты настежь, чтобы ветер свободно гулял внутри. Это добрый и заботливый ветер, кажется, что кто-то расчесывает ваши волосы, хотя я ношу короткую стрижку с тринадцати лет.

В передней части церкви стоит кукла, изображающая Христа, облаченная в длинное платье, как дитя-Хемингуэй, и обещающая избавить нас от обиженности, которая преследует нас с самого рождения. Даже здесь сходство. У Иисуса платье красивее, чем у его матушки, но зато она Звезда Морей. В уголке моей памяти всплывает, что это прекрасное имя – Стелла Марис [62] – результат транскрипционной ошибки. Святой Иероним называл ее Стиллой Марис, что означает «Капля моря», а не «Звезда». Кто-то неправильно записал за ним. Обычная история.

В траве вокруг базилики лежат круги из розовых камней, и какое-то время мы бродим среди них.

– Это же розарий [63], – удивленно говорит мама. – Полагается наступить на один и произнести молитву, затем на другой, на третий и так далее.

И, конечно же, вместе с нами между камней ходит группа людей, совершающих паломничество от камня к камню и в один голос читающих молитвы. Я могла бы к ним присоединиться, я до сих пор помню все слова розария.

Спасаясь от них, мы входим во двор монахинь, и моя мама не произносит ни слова о своей заклятой ненависти к ним. Она ходит вокруг, фотографируя мозаики, изображавшие путь на Голгофу под позолоченным небом. В центре двора стоит фонтан, по краю которого плавает пухлая белая роза. Джейсон смотрит на фонтан с неожиданным вожделением.

– Меня так и подмывает плеснуть себе на голову воду из фонтана, – говорит он. – Это было бы нормально?

– О, я не знаю, – говорю я, немного встревоженная тем, что такое поведение Капля Моря может не одобрить.

– Ну конечно, конечно! – смеется мама, и тогда он окунает обе ладони в фонтан и брызгает водой на свою лысую голову.

– Это самый религиозный поступок в моей жизни, – удовлетворенно говорит он. – Но вообще-то мне просто жарко.

Религия здесь струится из каждого уголка, как и в любом подобном месте. В доме-музее Одюбона [64] я прочитала историю пирата, который утверждал, что его обратили в веру голуби – их воркование в ночи пробудило в нем мысли о его грехах. Хотя, возможно, ему просто нравилось их слушать, и он подумал, что в раю их будет больше и он будет слушать их чаще.

Мы поднимаемся над водой и летим домой – загоревшие и разомлевшие. Когда мы подходим к приходскому дому, уже пробило полночь, и мы на цыпочках заходим внутрь, не зная, спит папа или нет. Как мы и думали, дома царит хаос. Запах гамбургеров разъедает глаза – похоже на антитеррористическую операцию по выкуриванию членов какой-нибудь секты из гнезда. Повсюду разбросаны рясы и трусы. Столовая выглядит так, словно собака растерзала в ней чей-то подарок на день рождения. Огромная картонная коробка лежит расчлененная на полу в нескольких шагах от того места, куда ее, должно быть, доставили.