– Грэг? – опасливо зовет мама, касаясь лестничных перил. – А что было в коробке?

МОНСТРАНЦИЯ! [65] ИЗ ЛОНДОНА! – орет он таким голосом, словно только что окончательно принял некое решение, а потом мы слышим, как наверху тихонько закрывается дверь.

У Джейсона загораются глаза – ему послышалось «МОНСТРАЦИЯ». Религия, основанная на МОНСТРАЦИИ ИЗ ЛОНДОНА, могла бы наконец прийтись ему по душе.

– Да нет, нет, – говорю ему я, – Монстранция – это такая лучистая штука из двадцатичертырехкаратного золота, хранилище Даров.

В центре монстранции круглое окошко, из которого во все стороны тянутся тысячи лучей; она стоит на алтаре, как вечный рассвет. Слово «монстранция» означает «показывать, демонстрировать», и когда я вижу его, сразу представляю хлеб, лежащий за стеклом – тот самый, который освятил мой отец в кульминации метафоры всех метафор, в миг, в котором реальность сталкивается с вечностью. Как передать суть этого мгновения тому, кто никогда в это не верил и не смог бы поверить? Как объяснить, что звонят колокола, что Вселенная преклоняет колени, а бытовавшее входит в дом ныне и вовеки бытующего и преломляет с ним хлеб за одним столом.

– Сколько? – шепотом спрашивает Джейсон, и добавляет: – Где он взял деньги?

Но мы больше не задаем папе эти вопросы. Судя по размерам коробки, количеству разорванного картона и объему оберточной бумаги, эта штука – настоящая красавица. Да и, в конце концов, во всем мире не хватит золота, чтобы стать хранилищем великого таинства.

– Делайте что хотите, но в ванну не заходите, – вмешивается моя мама, проносясь мимо нас с кучей тряпок, и сразу же бросает их в мусорное ведро. – Мне кажется, там что-то сдохло.

С верхних этажей волнами спускается тишина. А затем резко, как музыка в заключительной титрах, с лестницы кубарем катится самый отвратительный американский гитарный рифф, который я когда-либо слышала – голопузый, в обтягивающих кожаных штанах. Верный знак, что нам пора уходить.

– Он даже не выйдет поздороваться с нами? Ну, или попрощаться? Сказать «счастливого пути»? Или «спокойной ночи»? – спрашивает Джейсон, озадаченный этим не меньше, чем двадцатичертырехкаратной монстранцией. – Он вообще собирается спускаться вниз?

Я повторяю ту же фразу, которая невольно пронеслась у меня в голове в ту ночь, когда моя мать позвонила отцу: я могу написать только о том, что ты говоришь и что делаешь. Пожалуйста, дай мне хоть что-нибудь, хоть крошку того хлеба, который ты превращаешь на глазах у людей в тело Христово, хоть капельку того отпущения грехов, которое ты даруешь всем, кто в этом нуждается. Забудь о своей монстранции, похожей на взрыв солнца из золота, и спускайся уже вниз. Но, с другой стороны, о том, кто громыхал откуда-то сверху, являлся одним людям и никогда не являлся другим, уже была написана книга, и называется она Библия.

– Он такой, какой есть, и другим не будет, – говорит мама, щипцами подбирая кусочки мстительного картона, и эти слова так напоминают новое, запутанное предисловие перед литанией имен Господа, что я чуть не прыскаю смехом: «Он есмь суть своя и все, чем является», – думаю я и как-то успокаиваюсь. В ком из нас нет этого громкого «Я»? Кто из нас в собственной душе не стоит в просторной ночнушке, или любом другом наряде, или вообще с голой задницей, раскинув руки под личным широким небом, сияющим и неизменным, без конца и начала, тело – на запад, слова – на восток? Народ, который не может измениться сам, взывает к силе, которая на это не способна: «пожалуйста, спустись вниз» и «будь человеком». Я точно знаю, что как только разберу вещи и смою с себя недельный запас ярко-синего неба и соли, я исчезну точно так же, как и он сейчас. Я запрусь в себе, будто для молитвы, взывая к новому замыслу, останусь наедине со своими формами, символами и самой собой, выманивая ее из мрака своего сознания, растрепанную, пугливую, приговаривая: ну же, подойди ко мне, не бойся.

– Это он что, так кокетничает, что ли? – восклицает Джейсон, и я вздрагиваю, потому что мне кажется, будто он подслушал мою внутреннюю риторику, а затем сквозь визг гитар до нас доносятся обрывки песни «Я желаю быть желанным», и не услышать их невозможно, кажется, будто эта песня снисходит к нам из Рая, будто это сам Бог поет со своего облака.

– Ох, это было так здорово, – шепчет мама, обнимая меня. А затем провожает нас до двери и, пока мы не исчезаем, машет нам, стоя в центре подсвеченной светом двери, словно посреди теплой золотой страницы, и ее лицо как будто тоже излучает свет.

Когда мы выезжаем на дорогу, лентой вьющуюся к дому, я уже забываю свою просьбу дать мне хоть что-то, хоть кроху. Моя кожа все еще помнит прикосновение домашнего света, цвет пульсирует во мне теплом, и я понимаю: того, что у меня уже есть – вполне достаточно. Тускнеющий отпечаток приходского дома мелькает перед моим внутренним взором: белая дверь открыта и манит меня внутрь, ступеньки вечно бегут наверх, и я знаю, что могу остаться там сколько пожелаю. Это была идиллия. Конечно, идиллия. Семья не способна распознать идиллию, в которой живет, пока живет в ней, пока она лежит перед ней на красно-белой клетчатой скатерти, пока корзинка для пикника открыта и полна, пока муравьи еще не добрались до кусочков сахара и пока вся семья лежит на траве, наслаждаясь солнцем, обнажив ему навстречу сердца, свободно и сладко раскинув руки и ноги, наслаждаясь ленивым воскресеньем. Она поймет, что это была идиллия, немного позже, когда кто-то уйдет, навсегда или на время, или когда все просто охладеют друг к другу. Вся эта история – об идиллии, на кратковременно-зеленую траву которой я уже ступила и теперь не дам ей шанса увять. Эта история о том, как я вошла в дом и увидела их, и вдруг поняла, что так будет не всегда. О том, как они были счастливы, когда увидели меня. Как их лица озарил рассвет, и как в нашей семье начался новый чудесный день.

Тысяча благодарностей людям, без которых эта книга не появилась бы: моему бывшему агенту Молли Глик и редактору Полу Словаку, чье перо в прозе не менее изящно и остро, чем в поэзии. Команде в «Риверхед» и особенно Джеффу Клоске и Джинн Мартин, которые прислали мне виски в знак утешения после того, как меня ограбили. Хелен Йентус за работу над жакетом. И Меган Линч, яростно защищавшей эту книгу.

Спасибо моим родителям, которые поддерживали меня, даже когда я ходила за ними с блокнотом и записывала все, что они делали. И семинаристу, который относился ко всему не иначе как с добродушием и юмором. Моим братьям и сестрам, отвечавшим на десятки моих вопросов и поддерживающим мою спотыкавшуюся память. Людям, которые читали эту работу на разных стадиях: Грэгу, Мишель, Саше и Джесси. Спасибо Джейсону, который боится «крови» и «острых предметов, которыми тыкают в людей», но все же проявил огромное мужество, приехав в дом, полный окровавленных распятий, и передал это мужество мне. Моей коллеге по перу Элис, которая, к сожалению, не дожила до публикации и скончалась, когда я передала в издательство законченный черновик.