Куницкий в отчаянии оглядывается. Видит макушки склоненных над книгами голов. Возвращается к своим словарям, читает предыдущее слово, очень похожее — отличающееся, собственно, всего одной буквой: κάίρίός. Здесь тоже много вариантов: «сделанный вовремя, меткий, результативный, смертельный, фатальный, решающий вопрос» и — «место на теле, где раны особенно опасны, всегда актуальное, вечное».

Куницкий собирается и идет домой. Ночью он находит в «Википедии» статью о Кайросе, из которой узнает, что это бог, древнегреческий, не из самых важных, полузабытый[137]. И что это открытие сделали в Трогире[138]. В тамошнем музее есть его изображение, поэтому жена и записала это слово. Вот и все, ничего больше.

Когда сын был маленьким, совсем крошечным, Куницкий не думал о нем как о человеке. И хорошо — поэтому они могли быть вместе. Человек же всегда далек. Куницкий научился ловко менять памперсы — пара движений, треск застежек-липучек, и готово. Он опускал его тельце в ванну. Мылил животик, потом нес его, закутанного в полотенце, в комнату, натягивал ползунки. Это было легко. Когда у тебя крошечный ребенок, можно ни о чем не задумываться, все очевидно и естественно. Прижимание младенца к груди, его тяжесть, запах — родной и трогательный. Но младенец — не человек. Человеком он становится, когда вырывается из рук и говорит «нет».

Теперь Куницкого беспокоит тишина. Что делает сынишка? Куницкий останавливается на пороге и видит, что ребенок сидит на полу среди кубиков. Он присаживается рядом и берет пластмассовую машинку. Катит ее по нарисованной дороге. Может, надо придумать сказку: вот, мол, однажды машинка заблудилась. Он уже собирается открыть рот, но тут мальчик вырывает у него игрушку и дает другую — деревянный грузовик, нагруженный кубиками.

— Будем строить, — говорит малыш.

— Что ты хочешь строить? — подхватывает Куницкий.

— Домик.

Домик так домик. Они делают из кубиков квадрат. Грузовик подвозит материал.

— А может, построим остров? — спрашивает Куницкий.

— Нет, домик, — говорит сын и ставит кубики друг на друга, как попало. Куницкий осторожно поправляет их, чтобы постройка не рухнула.

— А море помнишь?

Ребенок отвечает утвердительно, грузовик выгружает новую порцию строительного материала. Больше Куницкий не знает, что сказать, о чем спросить. Может, показать на ковер, сказать, что это остров, что они на острове и мальчик потерялся, а папа беспокоится, куда подевался его сынок? Куницкий так и делает, но получается не очень убедительно.

— Нет, — упрямится мальчик. — Будем строить домик.

— Ты помнишь, как потерялся вместе с мамочкой?

— Нет, — восклицает малыш и радостно бросает кубики на стройку.

— Ты когда-нибудь терялся? — снова спрашивает Куницкий.

— Нет, — отвечает ребенок, и грузовик со всего маху въезжает в только что возведенную постройку, стены рушатся. — Бум-бум, — смеется мальчик.

Куницкий терпеливо строит все заново.

Когда жена возвращается домой, Куницкий смотрит на нее с ковра, словно ребенок. Она большая, румяная от холода, подозрительно возбужденная. У нее красные губы. Она бросает на спинку стула красный (или, может, карминный, пурпурный) шарф и обнимает малыша. «Голодные?» — спрашивает она. Куницкому кажется, что вместе с ней в комнату ворвался ветер, холодный порывистый ветер с моря, бриз. Ему хочется спросить ее: «Где ты была?» — но он сдерживается.

Утром у него эрекция, и ему приходится отвернуться, ему приходится скрывать эти постыдные желания своего тела, чтобы она не увидела в них приглашения, попытки помириться, тяготения. Он отворачивается стене и священнодействует с этой своей эрекцией — бесцельной готовностью, напряженным побегом, — ни с кем ею не делится.

Кончик пениса, словно вектор, указывает вверх, в окно, в мир.

Ноги. Стопы. Даже когда он останавливается, садится, они идут дальше, двигаются виртуально, не в силах сдержаться, мерят пространство мелкими, торопливыми шажками. Сопротивляются, когда он хочет их остановить. Куницкий боится, что его ноги рассердятся и кинутся наутек, понесут его в каком-нибудь не согласованном с ним направлении, примутся притоптывать против его воли или заведут в мрачные дворы среди обветшалых домов, поднимутся по чужим ступенькам, выведут через какие-то лазы на крутые скользкие крыши и заставят его, точно лунатика, прогуливаться по их чешуйчатой черепице.

Наверное, эти беспокойные ноги виноваты в том, что у Куницкого бессонница: от пояса вверх он спокоен, расслаблен и сонлив, от пояса вниз — неутомим. Видимо, он состоит из двух человек. Тот, что сверху, жаждет покоя, справедливости, тот, что снизу, — порочен и попирает все законы. Верхний имеет имя, фамилию, адрес и ИНН, нижнему о себе сказать нечего, да, в сущности, он и сам себе надоел.

Куницкому хочется угомонить свои ноги, смазать их успокаивающей мазью, эта внутренняя щекотка так неприятна… Наконец он принимает снотворное. Призывает ноги к порядку.

Куницкий пытается совладать со своими конечностями. Придумывает всякие хитрости: разрешает им — даже пальцам в ботинках — двигаться сколько угодно, самостоятельно, пока остальное тело стоит спокойно. Усаживаясь, тоже отпускает их на волю: пускай себе бесятся. Он смотрит на носки ботинок и видит, как кожа едва заметно шевелится — это ступни начинают свое навязчивое топотание. Куницкий много гуляет. Он уже, кажется, прошел по всем мостам через Одру и каналы. Ни одного не пропустил.

Третья неделя сентября дождливая и ветреная. Пора доставать с антресолей осенние вещи, куртки и резиновые сапоги для ребенка. Куницкий забирает его из детского сада, и теперь они торопливо идут к машине. Мальчик прыгает в лужу, летят брызги. Куницкий ничего не замечает, он придумывает, что сказать, выстраивает фразы. Например, так: «Я опасаюсь, что ребенок мог пережить шок». Или более уверенно: «Мне кажется, сын пережил шок». Ему приходят на ум слова «травма», «пережить травму».