Костер развести было не из чего — вокруг только влажный холодный мох да редкие кустики, которые огонь не желал даже в рот брать, не говоря уж о том, чтобы переварить. Они улеглись в спальных мешках среди камней, на этот мох, а когда снежные тучи расступились, открыв морозное звездное небо, молодые люди увидели, что камни ожили, все зашептало, забормотало и зашелестело. Еще оказалось, что, если сунуть ладонь под мох, под камни, прикоснуться к земле — почувствуешь ее тепло. Ладонь ощущала осторожную далекую вибрацию, какое-то отдаленное движение, дыхание: вне всякого сомнения, земля — живая.

Потом исландцы объяснили, что ничего плохого с ребятами и не могло произойти: заблудившимся путникам вроде них земля протягивает свои теплые соски. Нужно благодарно присосаться к ним и пить ее молоко. Говорят, на вкус оно напоминает магниевое молочко — какое покупают в аптеке против повышенной кислотности и изжоги.

Завтра — шабат. На главной улице молодые неоперившиеся хасиды танцуют пого[141]в такт модным бравурным южноамериканским ритмам. «Танцуют» — не совсем подходящее слово. Они совершают дикие экстатические прыжки, вертятся волчком, тела их шарахаются в разные стороны — танец, вытаптываемый всеми подростками мира на концертах, у самой сцены. Здесь музыка раздается из колонок, стоящих на машине, в которой сидит присматривающий за порядком раввин.

Какие-то веселые скандинавские туристки присоединяются к парням и неумело, держась за плечи, пытаются сплясать канкан. Но один из подростков одергивает их:

— Если женщины хотят танцевать — пожалуйста, но в сторонке.

Кое-кто полагает, что мы уже подошли к концу нашего путешествия.

Город совершенно бел, словно кости, брошенные в пустыне, обглоданные зноем, отполированные песком. Он напоминает обызвествленную колонию кораллов, которыми поросли холмы в эпоху древнего моря.

Говорят также, что этот город — неровная взлетная полоса, представляющая трудность даже для опытного пилота: здесь некогда отрывались от земли боги. Те, кто немного разбираются в той эпохе, утверждают, к сожалению, взаимоисключающие вещи. И теперь невозможно выработать единую версию.

Будьте внимательны, все паломники, туристы и бродяги, которым удалось сюда добраться: вы прибыли на пароходах, самолетах, прошли пешком через ущелья и мосты, военные заставы и засеки. Ваши машины и караваны не раз останавливали, паспорта тщательно проверяли, заглядывали в глаза. Будьте внимательны, передвигаясь по этому лабиринту улочек с помощью знаков, стояний, да ведет вас указательный палец вытянутой руки, нумерация строк в книге, римские цифры, нарисованные на стенах домов. Да не обманут вас прилавки, заваленные бусами, ковриками, кальянами, монетами — якобы древними, выкопанными из песков, — острыми приправами, что насыпаны разноцветными пирамидками, да не отвлекут внимания живописные толпы вам подобных, всевозможных мастей, оттенков кожи, разнообразие лиц, причесок, одежды, головных уборов и рюкзаков.

В центре лабиринта нет ни сокровищ, ни минотавра, которого предстоит одолеть, путь заканчивается внезапно, стеной — белой, как и весь город, высокой, непреодолимой. Говорят, это стена незримого храма, но факт остается фактом: мы достигли конца, дальше ничего нет.

Поэтому не удивляйтесь, когда увидите здесь людей, застывших в недоумении, прижимающихся разгоряченным лбом к холодному камню или присевших от усталости и разочарования на землю и теперь по-детски прильнувших к стене.

Пора в обратный путь.

В первую ночь в Нью-Йорке мне снилось, что я кружу ночью по улицам города. У меня, правда, есть карта, и время от времени я заглядываю в нее в поисках выхода из этого клетчатого лабиринта. И вдруг оказываюсь на просторной площади и вижу огромный античный амфитеатр. Останавливаюсь в изумлении. Подходит пара японских туристов и показывает амфитеатр на моей карте. Да, действительно, он там обозначен, вздыхаю я с облегчением.

В гуще перпендикулярных и параллельных улиц, сплетающихся словно основа с утком, в центре этой монотонной сети я вижу устремленный в небо огромный круглый глаз.

напоминает большое Дао. Если присмотреться внимательно, можно заметить огромное Дао, состоящее из воды и земли. Но ни одна стихия не берет верх над другой — земля и вода повсюду дополняют друг друга. Пелопоннес — это то, что земля отдает воде, а Крит — то, что вода отдает земле.

Но мне кажется, что самой красивой формой обладает Пелопоннес. Он подобен огромной материнской ладони — наверняка не человеческой, — опущенной в воду, проверяющей, годится ли температура для купания.

— Мы — те, кто идет навстречу, — сказал профессор, когда они вышли из большого здания аэропорта и ждали такси. Он с наслаждением вдохнул мягкий, теплый греческий воздух.

Ему восемьдесят один, жене — двадцатью годами меньше: профессор благоразумно обвенчался с ней, когда первый брак был уже на последнем издыхании, а взрослые дети покинули дом. И правильно сделал: та жена теперь сама беспомощна, угасает в приличном доме так называемой достойной старости.

Перелет он перенес хорошо, несколько часов разницы во времени не имели особого значения, ритмы сна у профессора уже давно напоминали какофоническую симфонию, рулетку, в которой моменты внезапной сонливости чередуются с удивительной бодростью. Перелет лишь сдвинул эти сумбурные аккорды бодрствования и сна на семь часов.

Такси с кондиционером доставило их в отель, там Карен, та самая молодая жена профессора, энергично распорядилась багажом, получила на ресепшен информацию, оставленную для них организаторами круиза, взяла ключ и с большим трудом, с помощью любезного портье, отвезла мужа на третий этаж, в номер. Там она осторожно уложила его в постель, расслабила фуляровый платок и сняла ему ботинки. Профессор сразу задремал.

Вот они и в Афинах! Подойдя к окну и с трудом открыв хитроумный шпингалет, она ощутила радость. Афины в апреле! Весна в самом разгаре, листья лихорадочно рвутся вперед. На улицах, правда, уже пыльно, но еще не слишком мучительно, а что до шума, так здесь всегда было шумно. Карен закрыла окно.

В ванной она пригладила свои короткие седые волосы, встала под душ. И сразу почувствовала, как напряжение стекает вместе с пеной и навсегда исчезает в сливном отверстии.

— Не стоит волноваться, — убеждала она себя, — каждое тело вынуждено приспосабливаться к окружающему миру, ничего не поделаешь.

— Мы уже подходим к финишу, — сказала она вслух, застыв под струей теплой воды. А поскольку она всю жизнь мыслила образами (что, по ее мнению, как раз и помешало научной карьере), то увидела нечто вроде греческого гимнасия[142]с мраморной плитой стартового упора и бегунов — их с мужем, неуклюже финиширующих сразу после старта. Карен закуталась в пушистое полотенце и тщательно намазала лицо и шею увлажняющим кремом. Знакомый запах совершенно ее успокоил, она прилегла на застеленную кровать рядом с мужем и незаметно уснула.