– Да-да, верно. Я теперь уверен: это Челышков! Он же, мерзавец, и с Бугаевым меня свел! И Сидора велел уволить. Мол, не беспокойся, Игнат сам с ним разберется.

– То есть вы все-таки рассказали Челышкову, что вас шантажировал Сидор?

– Да, на следующий же день после крестин. Вцепился он в меня, как клещ…

– Кого вы слушаете, господин Крутилин? – скривился околоточный. Сашенька поразилась его самообладанию. – Этот навозный кусок готов сейчас родную мать оболгать!

Осетрова же прорвало:

– И в тюрьму к Антипу Климент велел сходить. Скажи, мол, пусть не запирается, мол, позаботимся и о сыне, и о жене.

– А Марусю? Марусю кто тебе велел насиловать? Тоже я? – зло спросил Челышков.

Осетров не слушал:

– А вчера на Телепнева приказал валить! Мол, скажи, что это Козьма голову подкинул.

– Дурак ты, Калина. Ох и дурак! – покачал головой околоточный.

– Садитесь, Осетров, с вами все ясно, – разрешил Крутилин. – Челышков, так понимаю, признаваться ты не намерен?

– Иван Дмитриевич! Вы что, умом тронулись? – забыл о субординации Челышков. – Верите лжецу, уличенному в контрабанде и лжесвидетельстве?

– Верю, потому что уверен: ты убил семь человек.

– Ошибаетесь, не семь. Сто двадцать шесть! И все враги Отечества. Французики, англикашки, горцы разные…

– Не у горцев ли научился головы жертвам отрубать? Они их имамам своим в доказательство привозят. Мол, покончили мы с очередным врагом!

– Спасибо, что про доказательства напомнили, Крутилин, – язвительно поблагодарил сыщика Мозжухин. – Кстати, о них: вы выдвинули архисерьезные обвинения. Но, кроме утверждений весьма ненадежного э-э-э… свидетеля, фактов никаких не представили.

Крутилин покачал головой. Задуманный им с Тарусовым спектакль призван был обмануть прессу и убаюкать преступника в надежде, что, когда карты будут сброшены на стол, он от неожиданности сознается или проговорится. Но Челышков в расставленную ловушку не попался.

Что делать? Улики только косвенные! Ответ из Хабаровки ждать и ждать…

– Мы опросили городовых Петербургской части. Выяснилось, что именно Челышков устроил Глеба Егорова в трактир «Дедушка», помог ему снять жилье…

Климент Сильвестрович рассмеялся:

– Ну и что? Да, я принимал участие в судьбе несчастного сироты. Хотел вырвать его из криминального мира. Но, видать, мир тот слишком заманчив!

– Ваше высокоблагородие! – заскрипел зубами Крутилин. Вот ведь изверг! – Мои люди роют землю, рано или поздно…

Мозжухин его оборвал:

– Пусть лучше Буваевым займутся. Какая дерзость – пошлины не платить!

– Ваше высокоблагородие…

– Я не закончил! Вы удивились, Крутилин, когда вместо обер-полицмейстера сюда прибыл я. Что ж, дам тому объяснение. Треплов после аудиенции с вами пребывал в смятении и смущении. Предложенная вами версия показалась ему невероятной, невозможной! Потому он поручил мне поприсутствовать, составить свое мнение и доложить. Итак, господа. – Вспомнив про Сашеньку, Мозжухин добавил: – И дамы. Обвинения в адрес околоточного Челышкова – клевета! А вот версия с Телепневым логична и убедительна. Дело закрыто!

– Саблю верните, – поманил городовых Челышков.

И тут случилось чудо.

Дверь в кабинет Лябзина распахнулась, в проеме появился Выговский:

– Нашел, Иван Дмитриевич! И лошадь, и «эгоистку»!

Но вслед за ним в кабинет вошла вовсе не кобыла, а щуплый цыган:

– Иван Дмитриевич! Такой час, а вы на службе!

– Здорово, Еремей! – широко улыбнулся Крутилин. – Опять краденым торгуешь?

– Что вы? Честно приобретенным! Продавец мамой клялся, что продулся в карты, потому столь дешево.

– А ну-ка осмотрись! Не здесь ли картежник?

– Так рядом с вами сидит!

– Саблю забрать! – крикнул Крутилин городовым – и очень вовремя. Еще секунда, и Челышков выдернул бы ее из ножен.

– Ну вот и все. Пора каяться, Климент! – выдохнул начальник сыскной полиции. – Пора начистоту!

– Чего каяться? У вас в акте все правильно написано. Фамилию только поменяйте: Телепнев на Челышков.

– И все же уточним детали… – Иван Дмитриевич сел. – Мотив убийства Павла Фокина?

Околоточный усмехнулся:

– Обычный – любовь. Любил я Мотю больше отца с матерью! – Климент Сильвестрович прикрыл глаза руками, всхлипнул пару раз, потом вытер лицо обшлагом, достал папироску, чиркнул спичкой, затянулся крепко и начал исповедь: – Лет семь назад сняла Матрена у Живолуповой квартиру, чтоб клиентов там принимать. Безо всякого желтого билета, разумеется. Государству платить никто не хочет, не только Осетров. А я по службе безобразие такое обязан пресекать. Или за мзду глаза прикрыть. Мотя мне очень понравилась, посему деньгами не брал, исключительно лаской. И такую страсть она во мне возжигала – ни одна барышня сравниться не могла. Вот мыслишка и закралась: не жениться ли? Что падшая она, не смущало, скорей наоборот. Ежели такой прожженной бабе Господь вдруг мужа пошлет, изменять ему она не станет. Ужо нагулялась! Вот и начал обхаживать. И мыслишку покончить с развратом, жизнь круто поменять, в ней заронил. Да только Пашка проклятущий дорожку перебежал. Где они только познакомились?

– А я Пашку за Ричардсом посылал, когда тот у Матрены ночевал, – объяснил Осетров.

– Получил я от ворот поворот. Ночами не спал, думал, как же заполучить Мотю. И придумал. Подкараулил Пашку на вокзале, когда он в деревню ехал, сказал, что с документами у него непорядок, предложил в участок прокатиться. Завел в сарай, оглушил топориком и отрубил башку, чтоб опознать не смогли, ежели всплыть приспичит. Когда же Мотя обеспокоилась, почему Пашка ее обратно не едет, письмишко состряпал, якобы от его имени.

– Сам писал? – Крутилин помахал листком, который Сашенька видела у Дондрыкиной.

– Я ж не дурак – человечка нанял. У Гостинки, в трактире, где спившиеся стряпчие собираются. Те за стакан хошь чего напишут. Стал опять к Матрене наведываться, умасливать. Мол, за предыдущий отказ не в обиде, а человек я в отличие от Пашки основательный, в сторону не вильну. Только Мотя опять отказала. Заявила, что мужа ищет, способного с торговлей помочь. Думаю, ладно, погоди! Через год-другой сама приползешь, никуда не денешься. Никто у тебя не появится, за этим я прослежу. А в торговле уж как-нибудь разберусь.

– А зачем тогда Осетрова с Буваевым свели? – спросил Дмитрий Данилович. – Такую свинью любимой подсунули! Дондрыкина-то ведь пошлины платила.

– Злой был! Мотя как раз объявила, что за Пашку выходит. Потом, конечно, клял себя, да поздно было. А когда Сидор всплыл, решил я голову Калине подкинуть. Конкурента в Сибирь спровадить – разве не помощь?