Сергей Михалков – Валентину Берестову:

– Валя, почитай! Г-гениально, з-здорово, з-замечательно… Валя, а теперь прочитай, ч-чтобы МНЕ было инт-тересно…

Или другой случай – полярный: на книжном фестивале один французский издатель, выступая перед первоклассниками, на протяжении сорока минут рассказывал о своих занудных издательских проблемах, конфликтах с начальством, каких-то организационных обломах, финансовых неурядицах и пр. Да еще с последовательным переводом. Я очень удивлялась: он что, не понял, что перед ним дети? Наверное, подумал, это взрослые русские так выглядят…

Л.Б.: Положим, лично мне ты однажды рассказывала, как и когда начала писать. Но кто-то, может быть, не в курсе? И еще: я знаю, с каким трепетом ты произносишь имена тех, кого числишь своими учителями. Давай еще раз.

М.М.: На семинар молодых писателей, который вели Яков Аким и Юрий Сотник, к нам иногда приходил Юрий Коваль. Вот ты представь, каково было слышать от Коваля:

– Ничего сногсшибательного…

Или:

– Тут есть привет, который некому передать.

– Чудовищно усатый рассказ, – он говорил кому-то неодобрительно.

А чего стоит его коронная фраза: «Стоило бы писать погениальней…»

Чуть ли не сигнал своей первой книжки, который мне самой-то дали на время – показать родителям, я почтительно преподнесла в ЦДЛ Юрию Ковалю. Он ее тут же в трубочку свернул, бурно ею жестикулировал, почесывался, дирижировал, кого-то окликнув, постучал по плечу, кому-то дал по башке, потом вдруг опомнился и спрашивает:

– Слушай, ничего, что я твою книгу… скатал в рулон?

Впрочем, Коваль со свойственной ему щедростью открыл свой самый главный секрет: «Пишите о вечном вечными словами».

Открыть-то открыл, да только как им воспользоваться?

Л. Б.: Роман, который ты сейчас пишешь, посвящен твоим предкам – это продолжение «Мусорной корзины для Алмазной сутры»?

М.М.: В каком-то смысле да, – и тут и там, да и вообще повсюду пытаюсь я понять, кто – человек в центре толпы теней, которого я отчего-то считаю собой? Какими путями он двигался на эту Землю, что этому предшествовало, сколько людей должны были выжить, встретиться и полюбить друг друга. Тем более мама оставила мне в наследство сундук с сокровищами деда, полный дорогих ему вещей: стопок удостоверений и мандатов, свидетельств на право ношения огнестрельного оружия – револьвера системы парабеллум за номером 2929 (револьвер вместе с шашкой Люся успела сдать в Музей Революции как раз перед самым его упразднением), документов, фотографий, рисунков. Сундук свой старик пронес сквозь тьму времен, войну и перемену мест. Пробил час – я в него нырнула, и, знаешь, невозможно дотронуться ни до чего, чтобы это не отозвалось сквозь поколения. Герои моего романа материализуются, расхаживают по дому, рассказывают разные подробности, порой ошеломляющие, и эти связи и контакты с ушедшими людьми и временами окрашивают сны мои во сне и наяву. Роман романом, а сундук Степана я велю своим потомкам хранить в веках, кто сколько сдюжит. Как «Вояджера» во Вселенную с голосами Земли, я отправлю этот сундук, намагниченный мистерией бытия, в далекое будущее.

Л.Б.: Так это будет «Калевала»?

М.М.: Еще какая! И чем она страшна – батальными сценами. Я рою землю носом, подробнейше все изучаю: одна битва при Танненберге в начале Первой мировой в Пруссии чего стоит! Или оборона крепости Осовец. А чуть доходит до дела – буксую и зову на помощь Тишкова. Тот храбро садится за компьютер и описывает батальное полотно, словно художник Верещагин. Главное, лепит от фонаря, но в результате так получается – как будто он все это видел своими глазами. Я только его прошу, чтобы он писал не как Горький, а как Платонов, а он утверждает, что Горький был великим новатором, о чем свидетельствует первая фраза романа «Мать».

Л.Б.: Только батальные?

М.М.: Не только. Еще мне как писателю с довольно-таки радужной палитрой катастрофически не по плечу тяжелые ранения и гибель моих персонажей. Завидую Курту Воннегуту, который в «Бойне номер пять, или Крестовом походе детей» – когда кто-то умирал, он вместо этого писал «Такие дела». Помнишь момент, когда при обстреле Лейпцига он повторяет как заведенный: «Такие дела. Такие дела. Такие дела». Гениальная находка. А как иначе? Война.

Недавно я в очередной раз собралась переложить эту ношу на плечи Тишкову, но он отказался. «Слишком тяжело, – говорит. – И потом, – он скромно заметил, – такие вещи должен писать профессиональный писатель, а не какой-нибудь графоман…»

И добавил: «…заезжий».

Л.Б.: В чем тебе, вернее, твоей прозе не откажешь – это в природном оптимизме. Умираю от зависти! Он действительно природный или ты это драгоценное качество сама в себе воспитывала и культивировала?

М.М.: Абсолютно природный, причем наследственный. Это вошло с молоком матери, с переполненными смехом и радостью генами дедов и отца.

У нас был огромный родовой клан, переживший войны и революции, свинцовую историю нашей страны. И при этом каждый обладал потрясающим чувством юмора.

Мне так повезло, я всю жизнь вижу перед собой смеющихся людей. Я младшая в семье, меня все любили. Я выросла, защищенная от холодных ветров, под крылом удивительно прекрасных птиц высо-окого полета. Они и меня ставили на крыло, наделив веселым нравом.

Нам, Лёня Бахнов, сын Владлена Бахнова, легко быть оптимистами, тут нет нашей заслуги. Зато с огромным уважением, даже почтительно гляжу я на человека, который, не имея этого обстоятельства как некой данности, угрюмо, самостоятельно, назло всем врагам, воспитывает и культивирует в себе радость, внутренний смех, веселье сердечное. Это я считаю подвигом в миру.

Л.Б.: По правде сказать, мой отец, писатель-сатирик, отнюдь не был таким уж оптимистом. Скорее наоборот. Это он на людях сверкал остроумием, выдавал разные, как он называл, «пёрлы». Поэтому его и считали большим весельчаком. А дома он если и улыбался, то по большим, одному ему ведомым праздникам… Но поехали дальше. Как и твоя собака, мы с тобой любим джаз. Наверное, за одно и то же – за импровизацию. В. П. Аксенов считал джазовым писателем Ю. Казакова. Я считаю джазовым писателем М. Москвину, которая свингует, даже описывая свои путешествия по разным странам. Если хочешь, попробуй меня разубедить.

М.М.: Зачем же мне разубеждать тебя в очевидном? То, что мы играем, и есть жизнь, говорил Армстронг. Ни с чем не сравнимый опыт – наблюдать, как рождается музыка или картина, я уж не говорю – роман.

Я смотрела фильм о блистательном Эдди Рознере. Он обладал феноменальной способностью одновременно играть на двух трубах. «Я артист, я должен, улыбаясь, умереть на сцене», – сказал Рознер – и словно в воду глядел. Следующий кадр – по дороге идут заключенные с пилами, топорами, лопатами. Снег, ветер, лесоповал. А он, замотанный в какое-то тряпье, играет им на трубе, стоя на обочине дороги.