Это было последнее дело Александра в Индии. Шандернагор удержать не удалось, и он был оккупирован англичанами; а в начале весны 1793 года братья навсегда покинули Индию – покинули гораздо позже, чем предполагали. Кто мог знать, что их служба растянется на целых тринадцать лет.

Прибыв после восьмимесячного плавания в Англию, братья узнали все – о казни короля и королевы, о провозглашении Республики. Граф д'Артуа принял их к себе на службу. Потом были тайные заговоры в Париже, вандейские войны и постоянные поездки из Англии во Францию и наоборот.

В начале 1795 года Александр впервые после пятнадцатилетнего отсутствия оказался в Белых Липах, застал там своего помешавшегося отца, старуху Анну Элоизу и узнал об обстоятельствах смерти матери.

Ему было тогда тридцать пять лет.

Карета уже давно катила среди мрачных желтых полей, когда Гариб закончил рассказывать. Я ни разу его не прервала. Когда он умолк, я знаком велела ему перебраться на запятки.

То, что я услышала, было невероятно. Плен. Рабство! Боже мой, вероятно, можно понять, почему Александр такой странный. Я вдруг подумала, что в 1786 году, может быть, в тот веер, когда я кокетничала с графом д'Артуа, когда вокруг гремела музыка и в золотом сиянии свечей кружили пары, герцог находился на огромном расстоянии от Франции, сидел в холодном подземелье и знал лишь то, что его ждут новые пытки. Да, знал лишь это. Даже о смерти своей матери он не подозревал.

Я на все теперь могла взглянуть немного иначе. Теперь и характер Александра, и его поступки получали какое-то объяснение и оправдание. Теперь я могла понять, почему он был так раздражен моим вмешательством, тем, что я заступилась за Рутковски. И я поняла, каким страшным было прошлое Александра.

Он намного старше меня, и даже не по возрасту. Он просто знает жизнь с изнанки, с ее преисподней. И мне вдруг показалось, что это роднит меня с ним… Я… я ведь тоже в некоторой степени испытала что-то подобное.

Но, Боже мой, почему же он так упрямо молчал? Почему ничего не желал объяснить? Что это за странная скрытность? Скольких недоразумений можно было бы избежать, если бы он вел себя иначе, если бы я знала, что слова Гариба «хозяин очень-очень несчастный» являются не просто словами!

Хотя… Я вздохнула. Вероятно, Александр вел себя правильно. Его я и не очень-то стала бы слушать, да и не слишком-то поверила бы. И он ни словом не обмолвился о том, что с ним было. Похоже, мы абсолютно не подозревали, что каждый из нас думает и чувствует.

И все-таки, почему он на мне женился? Вот уж этого я при всем желании понять никак не могла.

В то время как жизнь в Белых Липах текла более-менее спокойно и размеренно, за пределами поместья по-прежнему бушевали громы и молнии.

После Киберонской катастрофы Бретань от севера до юга была наводнена синими отрядами под командованием знаменитого генерала Гоша. Крестьяне повсюду разоружались, большинство шуанских организаций было разгромлено. Отныне перед бретонскими роялистами стоял небогатый выбор: либо безоговорочная капитуляция, либо немедленный расстрел.

Почти все выбирали последнее. Сопротивление продолжалось.

Внешняя война тоже не прекращалась вот уже четвертый год. Республика одерживала победы; Базельские договоры с Пруссией и Испанией и Гаагский договор с Голландией принесли Франции испанскую часть Сан-Доминго, голландскую Фландрию и огромные контрибуции. Страна получила все, кроме мира: после аннексирования Бельгии надежда на договор с Австрией пропала, и война возобновилась.

Армия в это время напоминала скорее толпу разбойников – дезорганизованная, голодная, раздетая, разутая. Поставки продовольствия запаздывали; буржуа, дорвавшиеся до интендантства, на этом богатели. Солдаты терпели крайнюю нужду и промышляли мародерством и грабежами. Тем временем золото рекой лилось в карманы владельца новой компании по поставкам «Клавьер и Ру» – о ее махинациях говорили на всех перекрестках, ее ненавидели в армии.

Необыкновенно усилившееся дезертирство лишало армию трети бойцов. На бумаге на фронтах числился миллион человек, тогда как в действительности едва было четыреста пятьдесят тысяч. На Рейне Республика уже утратила численное превосходство. Кампания 1795 года началась поздно. Генералы Журдан и Пишегрю долго бездействовали, а когда все-таки выступили, то игнорировали друг друга. Под натиском австрийского генерала Клерфэ Журдану пришлось скоро отступить и вернуться за Рейн. Австрийцы вернули себе Палатинат. Но бои продолжались – солдаты, превратившиеся в обособленную часть народа, в кондотьеров, не мыслили для себя иного существования.

Республика не смогла продиктовать мир силой оружия. Надежда на прекращение войны снова откладывалась.

В Париже тем временем поднимали голову якобинцы и террористы, ободренные Киберонской катастрофой и резким креном правительства влево. Снова звучала «Марсельеза» и торжественно праздновалась 10 августа годовщина падения королевской власти. Репрессии против эмигрантов, на время забытые, снова возобновились. Снова родственникам эмигрантов, вплоть до самых дальних, было запрещено занимать общественные должности и участвовать в выборах. Неприсягнувшие священники, оставшиеся во Франции, подлежали смертной казни на основании простого установления их личности. Дворяне, которых продолжали называть «бывшими», были низведены до положения иностранцев.

В такой обстановке проходило обсуждение новой конституции – третьей за шесть лет революции.

Она предусматривала реформу власти. Конвент более не должен был собираться; его место занимали две палаты – Совет старейшин и Совет пятисот. Во главе этих палат стояла избираемая ими Директория из пяти человек; Директория, в свою очередь, назначала министров и руководила Республикой.

Люди, за три года привыкшие быть депутатами, неохотно расставались со своими полномочиями. Те самые воры, мошенники, казнокрады, убийцы и жулики, составлявшие Конвент, приняли напоследок ошеломляющий закон о двух третях. Согласно ему, две трети депутатов новых советов должны были быть избраны из состава старого Конвента, и лишь одна треть была предоставлена новым людям. Воры и мошенники, естественно, стремились продлить свое благоденствие и навязать себя Франции еще и на второй срок.

Презрение и отвращение к Конвенту было столь велико, что подобный закон вызвал поначалу шок. Депутаты разошлись под крики «Да здравствует Республика!», предоставив избирателям думать по поводу нового декрета что угодно.

Парижские избиратели и секции восстали.

Это было необычное восстание, без голов на пиках, убийств и крови, к которым все привыкли за годы революции. Это было лишь естественной реакцией на действительно возмутительный, циничный и бесстыдный поступок народных представителей, которые собирались сохранить за собой этот статус чуть ли не навсегда.