Наверно, надо переходить к тому, что вам интересно – когда он записывал пластинку у могилы.

Папа, может, не понял, а я сразу поняла, что он раскопал могилу под ангелом, куда тот указывал. Я это поняла в тот же момент, когда мистер Паркер сел и стал есть свой зелёный сыр и плесневелый хлеб. Он стал вдруг выглядеть по-другому – счастливым, наверно. Будто оказался там, где хотел быть.

Я стала ждать, когда он вернётся. Мы с папой остановились на ночлег в самом целом из домов и разожгли огонь в камине. Если бы пошёл дождь, мы бы промокли до нитки – сквозь балки было видно звёзды, а где-то на чердаке в ночи ухала сова. Мистер Паркер вернулся, весь грязный, похожий на привидение из земли; сел и стал есть, постоянно раскачиваясь и что-то напевая и бормоча. Потом он закурил, выпил кофе, который для него сварил папа – я люблю папу, потому что он добрый человек и считает себя сторожем своему брату! – и стал писать в дневнике, склонив голову. Писал два или три часа. Ему надо было стать священником или монахом вроде тех, что живут у Субьяко на западе.

Я легла рядом с папой. Тот храпел только так – он выпил самогона и съел в одно лицо две банки сардин, и много курил, так что, поверьте, во сне папа гудел, как пила. Я закрыла глаза, но не до конца, и стала смотреть, как мистер Паркер работает при гаснущем огне. Он раскачивался вперёд-назад; у него пошла носом кровь, хотя он вроде не ковырял в нём, но мистер Паркер просто вытер кровь, оставив на предплечье длинные красные следы, и всё пел, повторяя: «Мне-то ни к чему корона – я гора и молний блик, чёрная морская бездна – вот ещё один мой лик, мне-то ни к чему корона – я гора и молний блик, вот злодей я, Стак-о-Ли». Он пел, будто с кем-то говорил; у моей бабушки так бывает – она говорит со своими бывшими знакомыми из разных мест. Я испугалась немного: это что же должно случиться, чтобы вам хотелось говорить с кем-то ещё, даже если он давно уже умер и в земле лежит?

Наверно, я заснула. Скорее всего: помню, я удивилась, что огонь погас, и весь дом такой синий и призрачный под луной, и мистера Паркера нет. Тогда я встала и, стараясь не разбудить папу, вышла в сад и пошла в «Гибель Идиллии».

Надо сказать, что я ничего не боюсь – ни мальчишек, ни девчонок, ни мужчин, ни женщин. Если призраки и есть, вряд ли стоит их пугаться. Они жалкие, и могут только напоминать о прошлом и, может, корчить рожи. Нечего тут бояться. Я вытаскивала из воды мокасиновых змей и однажды смотрела в глаза целой стае диких собак, а при мне была только рогатка. С медведем, правда, не стала бы связываться, но не потому, что их не стоит бояться – о нет, стоит, – а потому, что все медведи, что я видела, никого не трогают и хотят, чтобы не трогали их. Этим они и хороши.

Зато с гусями церемониться не стоит, только есть их. Они злые и противные, и я убиваю каждого, стоит ему подойти на расстояние выстрела рогатки, так-то.

Но я отвлеклась.

Могила в «Гибели Идиллии».

Я кралась, как кошка, будто на охоте. Если захочу, могу совсем не издавать звуков; но, думаю, мистер Паркер меня бы не заметил, даже если бы я пела во всю глотку и плясала.

Там горели свечи, что он зажёг, – одна возле могилы, ещё пара – у ног ангела отмщения. Мистер Паркер подошёл к записывающему устройству, подключил его к батареям, осторожно вынул пластинку (такие пластинки кладут на «Виктролу», но у этой не было бороздок, понимаете?), положил на проигрыватель, пощёлкал переключателями, кнопками и рычажками, отошёл и сказал: «Это Харлан Паркер в Кипердилли. Не помню, что за день сегодня». Замолчал, будто забыл слова, долго смотрел на небо, потом: «Наверно, скоро осеннее равноденствие. „Гибель Идиллии“. Где-то в Арканзасе. Помоги мне, Боже».

У ног статуи лежала гора земли. Мистер Паркер залез в могилу, и двигался, будто у него всё болело. Неудивительно, раз он несколько часов назад целую могилу выкопал.

Залез в могилу, поставил свечу на дно, так что я её не видела, взял свой мешок, сказал: «Поцелуй корку моего тела» и что-то съел.

Потом: «Поглоти корку моего сыра» и тоже съел. Наконец вынул пробку из бутылки, сказал: «Испей вина моего тела» и допил вино.

Его голова откинулась назад, и он упал лицом вперёд в могилу, так что я его больше не видела.

Дальше рассказывать труднее. Всё это правда. Мы прихватили записи мистера Паркера и «СаундСкрайбер»: если не верите мне, послушайте пластинки и увидите – услышите, – что я говорю только правду. Наверно, я не видела, как туман наплывает от Хелл-Крик, и только тогда заметила, что в воздухе – дымка, а в лесу снова всё затихло.

Я поползла вперёд. В голове сотни мыслей мельтешили, как жеребята по весне, или щенки, или клубок змей. Воображение, можно сказать, зажглось: я представляла в яме мёртвое тело – наверно женщину, всю в белом, будто умерла невестой. Не знаю точно, но бог мне свидетель: я услышала скрип, словно открылась дверь, и представила: это чёрный рот той женщины в белом. Подул очень холодный ветер и сказал:

– Спрашивай.

– Я хочу услышать «Алую корону», – сказал мистер Паркер.

Ветер завыл и застонал – не знаю, как ещё сказать. Туман теперь сгустился, как молоко, и я поползла вперёд, чтобы лучше слышать и видеть.

Ветер засмеялся над мистером Паркером – нехороший такой смех. Отсюда мне были видны его спина и плечи: он навис над трупом в могиле. Сначала я подумала, что мистер Паркер говорит за ветер.

– Сынок, – сказал ветер. – Дитя моё. Как давно мы не виделись.

– Мама? – переспросил мистер Паркер. – Мама, как я скучал. Я совершил…

– Ш-ш-ш, – сказал ветер издалека, будто через телефон из двух банок и нитки. Или будто шептал в большом доме, пока ты спишь в другой комнате, а ночь поздняя, и всё тихо. – Не думай сейчас об этом.

– Он убил тебя. Я не мог спать, не знал покоя, пока не нашёл. И я тоже… – Спина Паркера задёргалась, и я поняла, что он плачет. – Я убил его.

– Сынок, о чём ты?

– В Вашингтоне. Я его видел. Инсулл. Мэттью Инсулл. На улице. Я проследовал за ним до дома, следил. И однажды пришёл к нему домой и задушил.

– Что что что что что, – сказал ветер.

– Нашёл его горло своими руками. Сделал с ним то же, что он с тобой, мама, – голос мистера Паркера звучал, будто колёса машины ехали по щебню. Столько горя и боли в нём было, что я хотела заплакать. Но не заплакала.

– Нет нет нет нет нет нет нет нет, – сказал ветер. Его голос тоже изменился – я слышала ужас и волнение. Казалось, та белая женщина извивается в могиле. – Ты лжёшь, лжёшь. Если не мне, то себе. Кролик здесь. Он со мной – из-за тебя.

– Кролик? Разве я мог его убить? – вскричал Паркер. – Разве я мог причинить боль тебе?

– Сынок. Сынок. Сынок. Инсулл меня не убивал. Я была пьяна и глупа. Я столько выпила, и разделась, чтобы поплавать, и поскользнулась. Всё стало белым, перевернулось вверх ногами, я ударилась головой о причал, ушла под воду. Лёгкие наполнились водой, и вот я здесь. Мэттью был хорошим человеком.