Пять минут растягиваются, Эмбер не может точно сказать, на сколько, но явно не на десять и даже не на пятнадцать. На неё нападают сонливость и равнодушие одновременно, и она уже тянется ущипнуть саму себя за запястье, чтобы взбодриться, как за неё это делает внезапный вопрос.

– Что у тебя было с Дженни? – спрашивает Вик, глядя в стену.

– Что?

– Она ходила в твоей футболке. На завтрак. – Он тяжело сглатывает и с усилием продолжает: – Если бы девушка пришла на завтрак в моей футболке, это бы означало только одно…

Эмбер надевала его футболку. Однажды. Они ходили на берег: смотрели на воду, бегали по деревянным мосткам. Прогнившим, как выяснилось. Мостки под ней проломились, и Эмбер рухнула вниз, успев только нелепо взмахнуть руками. За эти руки и поймал её Вик, ещё и держал с полминуты, засранец, вместо того, чтобы вытащить. Дразнил. Говорил, что поможет, только если она даст ему что-нибудь почитать. Она, конечно, пообещала – не сразу, сквозь зубы, потому что, Вик, это не по-дружески, хватит, а он только смеялся, так что в конце концов и она тоже смеялась. Они оба смеялись, но вода была всё-таки очень холодной. Вик тогда отдал ей футболку и отвернулся, а Эмбер сняла с себя мокрую майку и шорты и моментально переоделась.

Моментально, потому что боялась, что он будет подглядывать.

Через два дня она принесла ему книгу – рассказы о животных, про огромного полуволка-полусобаку, который пытался примирить в себе тягу к свободе и любовь к человеку, а через два года случилось то, что случилось.

– Ты слишком много болтаешь, – говорит она гораздо грубее, чем чувствует. Эмбер не знает, почему, но ей совсем не хочется думать о тех, кто спускался к завтраку в его футболках.

Вик улыбается. Его лицо – сплошная корка засохшей грязи и крови, но это улыбку нельзя не узнать. Тогда, на реке, именно так он и улыбался.

– А у тебя веснушки на плечах. Я видел. И что?

«Ничего, – думает Эмбер. – Совсем ничего. В том-то и дело».

Она тяжело вздыхает и цитирует его самого:

– Раньше начнём, раньше закончим. А на середине пути я, так и быть, дам тебе шоколадку.

– Шантаж, – тянет Вик. – Пытаешься подкупить меня шоколадом. Прямо как в старые добрые… – Он не договаривает.

Он не договаривает, и как-то сразу становится ясно, что никуда они прямо сейчас не идут, потому что сразу за «старыми добрыми» следует такой оглушительный кашель, что Эмбер хочется зажать себе уши руками. Она беспомощно замирает, едва решаясь положить Вику руку на плечо, и чувствует себя бесполезной и беззащитной, как будто с неё содрали кожу и бросили умирать, как будто это она, а не он, кашляет кровью на грязном полу чёрного хода.

Нет лекарств. Нет воды. Ничего у них нет.

А Вик кашляет, и кашляет, и кашляет, и Эмбер теряет счёт времени. Всё, о чём она может думать, это «пожалуйста, пусть он не умрёт у меня на руках, пусть он вообще не умрёт ни здесь, ни когда мы найдём отсюда выход». Его кашель звучит как гром, он разрывает ей барабанные перепонки, а потом всё неожиданно резко заканчивается, и Эмбер тянется вытереть кровь с его губ – бесполезно, потому что крови слишком много, слишком.

Вик утыкается лбом в её плечо, и руки Эмбер неловко повисают вдоль тела. Она отвыкла от него. Она не знает, что делать.

– Всё будет хорошо, – обещает Эмбер, наконец находя собственный голос и обнимая Вика, баюкая его у себя на плече. – Всё будет хорошо, и мы вернёмся домой, и наши родители будут нами гордиться, и всё будет как раньше…

Она врёт напропалую и, что хуже, не верит ни единому слову. Вик тоже не верит.

– Ничего… не будет, – хрипит он ей в шею.

Эмбер обнимает его, пытаясь удержать, как будто руки, вцепившиеся в толстовку, как-то в этом помогут.

– Мы можем не возвращаться домой, если не хочешь. Давай останемся в Столице, найдём чем заняться…

Ложь выходит такой же слабой, как предыдущая. Наверное, лучше молчать.

В тишине их дыхание кажется почти громовым. Вик дышит рвано и хрипло, как будто с каждым вдохом воздух с трудом пробивается к нему в лёгкие, и, кто знает, может быть, так оно и есть. Скорее всего, так оно и есть, думает Эмбер.

– Я так перед тобой виноват, – говорит Вик. – Прости меня. Скажи, что простила.

– Конечно, простила, – врёт Эмбер. – Всё будет хорошо, я тебе обещаю. Мы выберемся отсюда, Лилит найдёт хороших врачей, ты будешь как новенький. Я никогда тебя не оставлю.

На этот раз у неё получается. На этот раз она сама почти верит.

И Вик тоже верит. Он расслабляется у неё в руках и снова проваливается в тяжёлый горячечный сон: его руки подрагивают, ноги порываются куда-то бежать… Они так любили бегать когда-то. Постоянно носились наперегонки, и в девяти случаев из десяти Вик побеждал, но каждый десятый всегда был таким сладким. Они так смеялись! Они были такими детьми.

«Я никогда тебя не оставлю», – мысленно повторяет Эмбер и морщится. Слова кажутся кислыми и почти ядовитыми, прогоркшими, как рыбные консервы, срок годности у которых истёк.

Лет этак двадцать назад.

– Я тебя никогда не оставлю.

Она целует жёсткие, спёкшиеся от крови волосы.

«Я никогда с тобой не останусь, – вот как это звучит на самом деле. – Я уеду, как только пойму, что с тобой всё в порядке. Как только мы выберемся отсюда, как только Лилит найдёт хороших врачей и как только они скажут мне, что ты будешь как новенький».

«Прости меня», – думает Эмбер.

Теперь она знает, какими будут её кошмары, когда всё закончится. Там будет не только оторванная, валяющаяся на деревянном полу пуговица Дженни, и не только разочарованный вой зомби за запертыми воротами. Там обязательно будет ещё и полутёмный подъезд, и раздирающий сердце кашель, и мальчик, который когда-то был её лучшим другом. А когда она проснётся, рядом с ней не окажется ни первого, ни второго, ни третьего, но легче и проще не станет.

Возможно, в жизни вообще не бывает никаких «легче» и «проще».

Она думает об этом, когда вздёргивает Вика себе на плечо и когда пытается подняться с ним. Она думает об этом, когда, чертыхаясь, наклоняется за рюкзаком, дубинкой и шлемом (почему-то бросить его так же невозможно, как Вика), и когда они неловко спускаются по узенькой лестнице, а потом осторожно выходят наружу. Она думает об этом всю первую улицу и ещё два переулка потом, под каждым долбаным домом, что нависает над ними, под каждой долбаной вывеской и каждой долбаной камерой…

Она думает об этом каждый долбаный метр, что они проходят со скоростью черепахи, и ещё думает о том, что Калани этого бы не одобрил.

А Вик, как всегда, чувствует её мысли.

– Думаешь о нём? – спрашивает он, абсолютно игнорируя своё состояние и то, что в таком состоянии лучше молчать.