И всё равно… На бегу, почти выплёвывая собственные лёгкие, Эмбер пытается продумать, как быть, если вдруг что. Что она будет делать, если мертвецы их догонят. Ещё одной смерти она не переживёт, ещё один выстрел Антонио (а он наверняка уже наготове) не вынесут её барабанные перепонки… План прост как дважды два: в крайнем случае она всегда успеет вытолкнуть Вика в финишные ворота, которые вот-вот начнут открываться, а потом обернуться и, поймав Кэт за протянутую руку, вместе с ней ринуться следом за Виком. Наружу.

На свободу.

Прочь из мёртвого города.

Но получается, конечно, совсем по-другому.

Когда ворота начинают распахиваться им навстречу (нет ничего прекрасней и ослепительней бьющего из-за них света), собственные ноги подводят её. Эмбер запинается, едва не падая носом в давным-давно засохшую грязь на дне коллектора, и Вик валится вместе с ней. С огромным трудом у них получается выстоять, и боковым зрением Эмбер замечает движение – Кэт совсем рядом. Обессиленная, Эмбер делает новый рывок и не сразу понимает, почему он даётся ей так легко.

Вик за неё больше не держится. Вик её больше не держит.

Больше того, он изо всех сил толкает её прочь от себя, и не ожидавшая ничего подобного Эмбер на скорости улетает вперёд. Инерции хватает ровно на то, чтобы пересечь финишную черту и, зашатавшись, развернуться обратно – чтобы уклониться от Кэт, ужом проскальзывающей в открытые створки, и выставить руки навстречу Вику, который на этот раз действительно падает. У неё не хватает сил его удержать. Неловким кулём они валятся на землю – да, это земля, настоящая земля, коллекторная труба вывела их к иссохшему руслу реки, той самой, что в городе текла тоненьким ручейком, а за городом окончательно ушла в землю, закончилась и перестала существовать. Здесь светло, и пыльно, и так хорошо.

Ворота закрываются у них за спиной – в половине шага от них, и между створок медленно сползают чьи-то отсечённые истлевшие руки.

Эти руки тянулись к ним и были уже почти готовы схватить. Эмбер поднялась бы и пнула их, вымещая нервы и злость, но не может подняться. Может только немного сгруппироваться, сесть на колени – и не отпускать Вика, хотя уже, наверное, можно.

Уже, наверное, нужно.

Он неловко вертит головой по сторонам, и что-то в его лице заставляет желудок Эмбер нехорошо сжаться. То есть в его лице достаточно поводов для волнения, все эти синяки, и ссадины, и неживая бледность, и растрескавшиеся разбитые губы, и выбитый зуб там, за ними, но её настораживает не это.

Вик щурится и моргает.

– Эмбер, – спрашивает он, и его голос звучит совсем беззащитно. Беззащитней, чем раньше. Настолько беззащитно, что Эмбер хочется оглядеться, не говорит ли это кто-то другой. – Эмбер, мы же выбрались? Мы смогли?

– Да, – медленно отвечает она. – Всё позади. Мы будем в порядке.

Она помнит, что обещала Вику никогда его не бросать, но сейчас есть кое-что, что ранит намного сильнее. Он специально отпустил её. Отпустил и подтолкнул. Чтобы она победила.

И он всё ещё щурится, и глаза его кажутся абсолютно пустыми.

– Эмбер, – спрашивает Вик, – почему так темно?

Солнце клонится к закату, самую малость, и всё ещё ярким светом заливает пологие холмы, разбегающиеся от них во все стороны, и голые ветки деревьев, и крутые берега бывшей реки, сделавшей резкий крюк прямо за городом и подошедшей совсем близко к стене, и знакомый пикап Лилит, и направленные на них телекамеры. Эмбер видит мир отчётливо, в каждой детали. Это, конечно, не полдень и не несколько электрических ламп, но совершенно точно совсем не темно.

– Потерпи, – говорит она, задыхаясь от понимания.

Она знала, что запредельное усилие тела потребует от тела расплаты, и расплаты не пришлось долго ждать.

Со всех сторон к ним бегут люди – организаторы гонок и журналисты, лицо Кассандры светится неприкрытым восторгом почуявшего удачу охотника, лицо Антонио бесстрастно (он убирает пистолет за пояс), лицо Лилит искажено тревогой и болью, и Эмбер, задыхаясь от собственной боли, притягивает Вика к себе. Губы смазанно проходятся по его виску, задевают колючие от крови кудряшки.

– Потерпи, – повторяет она снова и снова. – Потерпи, потерпи, потерпи, я не знаю.

Вик опускает голову, по-детски цепляясь руками за край её майки.

Эмбер заранее знает, что разжать его пальцы и самой отпустить его будет тяжелее, чем всё, что она когда-либо делала.

Эмбер приходит в себя, и это почти дежавю.

Несмотря на то, что потолок над ней совершенно другой, совсем не такой, как был в её комнате, и несмотря на то, что рядом с ней не только Кристофер, но ещё и Джонни… Здесь снова нет никакого вентилятора, но жар липнет к коже и сводит с ума, словно она в жаркий полдень оказалась не просто на солнцепёке, а в каком-нибудь душном автобусе, выставленном на солнцепёк.

Ей безумно хочется пить, и не успевает она об этом подумать, как веснушчатые руки подают ей стакан. Приподнявшись на постели, она пьёт. Вода кажется настоящим чудом. Её не нужно экономить. Не нужно оставлять на потом. Не нужно беспокоиться, что часть проливается на одеяло, а часть стекает холодными струйками на подбородок.

Кристофер наполняет ещё один стакан, и Эмбер пьёт, пока в желудке не начинает булькать.

– Вот ты и увидела изнутри больничную палату, – слышит она голос Джонни. Он улыбается, глядя на неё тревожными внимательными глазами.

– У тебя борода отросла, – хрипит она. – И волосы тоже.

Почему-то кажется очень важным сейчас сказать именно это. Джонни неловко проводит рукой по лицу, как будто первый раз замечает собственную бороду, а потом заправляет волосы за уши. Кристофер поправляет её одеяло.

– Поздравляю, – говорит он. – Ты победила.

«Сдержала своё обещание, – думает Эмбер. – Сделала всех, как и сказала тогда, Дженни на прощание».

Радости нет.

– Мы в тебя верили. – Джонни серьёзен.

Глупо злиться, но где-то на глубине души, под толстым слоем усталости, Эмбер ощущает укол раздражения. Сидеть здесь и верить было, наверное, просто. Куда проще, чем брести по мёртвому городу с розовым шлемом в одной руке и не помнящим себя от боли Виком в другой.

Ей становится стыдно. За собственные мысли, не за Вика и не за розовый шлем, разумеется. Исключительно за собственные мысли и за собственную нелепую злость. Вряд ли она сама смогла бы просто сидеть и смотреть. Просто верить, пока кто-нибудь – скажем, тот же Джонни, – брёл бы у неё на глазах по заброшенным улицам, и по пятам за ним шли бы зомби, а она бы ничего не могла с этим сделать. Вообще.

Яркий свет режет глаза, и она жмурится на секунду, а потом вспоминает.

Вик.

– Вик?

Кристофер отводит глаза.