Эмбер кивает. Это проще, чем объяснять, о чём она думает на самом деле, а Калани уже не обидится. Она пытается понять: как бы он поступил, оказавшись на её месте? Не сдался, это понятно, но в остальном… Неужели он ощущал бы себя таким же беспомощным? Неужели он так же не знал бы, что ему делать? Неужели… Неужели Калани так же, как и она, на какое-то время принял бы «брось меня» Вика всерьёз – и засомневался бы в том, что следует сделать?

«Калани никогда бы так не поступил», – думает Эмбер.

Живи он в любое другое время, в любое сложное, опасное время, будь он свидетелем Апокалипсиса, он стал бы героем, непременно стал бы героем. Кто, если не он? У Калани было всё для этого: сила, доброта, благородство.

Она – не Калани.

Она никого не бросает, но ей слишком страшно. Ей не хватает благородства для того, чтобы не думать о предложении Вика. Пусть разжать руки и отпустить его у неё никогда не получится, но его сиплое дыхание над ухом снова и снова превращается в «брось меня, брось меня, брось». За это стыдно – до безумия стыдно! – но ещё хуже от того, что Калани она уже бросила. Можно сколько угодно говорить себе, что шанса не было никакого, что его укусили, а укушенные попросту не выживают, вот только внутри это ничего не меняет. Внутри больно и мерзко, и даже Антонио с его пистолетом – это лучше, чем просто развернуться и бросить.

Она ничего не могла сделать. Разве что выжить и сделать то, что сделал бы Калани, окажись он на её месте. Помочь кому-то. Спасти кого-то. Не бросить Вика умирать, несмотря ни на что. И суть не в том, что Вик такой хороший, что его нужно спасать, ведь Вик совсем не «хороший». Суть в том, что если Эмбер не попытается, то для себя самой она никогда уже хорошей не будет.

– Поменяла бы меня на него? – хрипит Вик. Его голос звучит страшно, с присвистом, будто из пробитого воздушного шарика выходит весь воздух, но ещё страшнее – смотреть на него.

Эмбер не смотрит. Она сосредоточенно передвигает ноги, мысленно проклиная все на свете города и этот, с его длинными улицами, в особенности.

– А ты бы меня на неё променял? – только и может ответить сквозь зубы.

Неожиданная ревность крохотными иголочками впивается в рёбра. Эмбер пытается убедить себя в том, что это же Лисса, просто Лисса, а не та девчонка в её куртке, и тут нечего ревновать, ведь нельзя было видеть Лиссу и оставаться спокойным, она именно для этого и старалась; и к тому же они с Виком так друг другу подходят – холёные, дерзкие, самовлюблённые, самопровозглашённые лучшие.

«Подходили», – обрывает она саму себя. Подходили, а не подходят. И теперь Лисса мертва, а тело Вика похоже на кусок сырого мяса, и нет больше никакой холёности, никакой дерзости, никакой самовлюблённости – только боль. И нет больше никакого нового Вика, и прежнего Вика тоже нет, есть только вот этот вот, который здесь и сейчас, которому больно и которому она несколько часов назад соврала, что не бросит.

– Нет, – отвечает он, и почти одновременно его нога подламывается на ровном месте. Вик неуклюже заваливается на площадку, увлекая Эмбер за собой.

Она хватает его, пытаясь удержать, цепляется за его толстовку так сильно, что та едва ли не рвётся под пальцами, но в конце концов всё равно не может его удержать и сама тоже падает, больно ударяясь коленями.

Вик, кажется, в таком состоянии, что готов уснуть прямо там, где упал.

– Не променял бы, – упорно повторяет он, и на губах у него пузырится багровая пена.

Эмбер отводит глаза. Сгорбившись – здесь и сейчас у неё совершенно нет сил идти дальше, и вообще, не всё ли равно, где сидеть, если рядом нет зомби? Ей просто нужно немного передохнуть – она вытягивает ноги и подтаскивает Вика к себе, устраивая его голову у себя на коленях, а потом принимается распутывать завязки рюкзака. Нужно найти на дне шоколадку, раз уж она обещала, и придумать, как заставить себя встать, особенно теперь, когда до нужной площади осталось всего-ничего. Она уже видит за поворотом вывернутые бетонные плиты и спуск к нужной трубе. Это канализационный коллектор, и, судя по всему, когда-то он выводил отходы канализации за город – к станции либо к месту сброса.

Нужна была здоровая доля иронии, чтобы придумать такой выход из мёртвого города.

Из-под ресниц Вик следит за её пальцами, и неожиданно для себя Эмбер понимает: она тоже не променяла бы. Она предпочла бы, чтобы Калани просто остался в живых, но выбирать, кому жить, а кому умирать – это не к ней, это ей не по силам, она не смогла бы. Не стоит даже думать об этом.

Честно говоря, Эмбер не совсем понимает, в какой момент её пальцы бросают непослушные завязки и зарываются в волосы Вика, но, наверное, оно и неважно. Она просто гладит его по голове, и в этот момент нет ничего и никого, кроме них двоих – против всего мира; и всего мира тоже, кажется, нет… Чтобы убедить себя в этом, Эмбер поднимает глаза и обводит улицу взглядом. Она замечает три камеры, но старается не думать о них, и разбитую витрину магазина одежды (тёмный провал выглядит жутко), и разорванный рекламный плакат на ближайшем столбе.

Безумие, но ей кажется, будто его повесили совсем недавно. Иначе глянцевая бумага давно истлела бы или выцвела под палящими лучами солнца, отвесными стенами ливней или ледяным дыханием ветра.

«Никогда не сдавайся» – написано на той части плаката, которую у неё получается разглядеть.

Никогда не сдавайся.

Интересно, кому предназначалась эта мотивационная надпись? Интересно, видел ли её вообще хоть кто-нибудь, кроме неё?

Интересно, насколько глупо, глядя на болтающиеся по ветру обрывки этой рекламы, осознать, что действительно не будешь сдаваться?

Да, у этой игры не её правила, но для Эмбер происходящее никогда и не было игрой. Для неё всё было всерьёз, и потому она всегда выкладывалась по максимуму, всегда надеялась на себя, а не на кого-то другого – всегда.

Думая об игре, правилах и надежде на кого-то другого, она не может не вспомнить о Лиссе. Самая глупая, самая обидная, самая нелепая смерть. Будь её волосы собраны в пучок, как у Фредди. Будь у неё на ногах не каблуки, а солдатские ботинки, как у Эмбер и всех остальных. Ставь она на саму себя, надейся она на саму себя, а не на кого-то другого… И, кто знает, может быть, она уже была бы на финише, принимала бы поздравления и красовалась в объективах телекамер.

Она осталась бы живой, если бы не выбрала играть по правилам, с самого начала настроенным против неё. Если бы она не старалась кому-то понравиться, если бы она не пыталась следовать каким-то нелепым, безнадёжно устаревшим представлениям о том, как ей следует себя вести и как выглядеть, если бы она только…

«Зачем? – мысленно стонет Эмбер. – Зачем?» Зачем было строить из себя хрупкую неумеху перед лицом смертельной опасности? Зачем было отправляться на финальную гонку в одежде, мешающей двигаться? Зачем было делать ставку на красоту? Чтобы в очередной раз потешить самолюбие Вика? Чтобы стать для него красивым аксессуаром, от которого он не отказался бы до самых финишных ворот, а потом вырваться вперёд – и хитростью вырвать победу?