Камера наблюдения зафиксировала и это.

Потом Анна-Лиза уехала. По всему пути её следования объявили штормовое предупреждение.

Откуда-то возник Маркин, и снова, как было уже много раз до, и много раз после ещё будет — кухня, распахнутое окно, в которое невозбранно влетают комары, мухи, тополиный пух, звуки, усиленные эхом двора-колодца, запахи жареной картошки, тушеной рыбы и чего-то очень домашнего, с мясом, перцем и рисом…

Джордж вспомнил, как несколько недель назад они с Анной-Лизой почти засветло вернулись из клуба и завалились спать. Анна-Лиза сразу уснула, повернувшись к нему лицом, а он не спал, но боялся пошевелиться и нарушить её сон, и только смотрел на её круглое загорелое плечо, покрытое крошечными блёстками, которыми их щедро осыпали в клубе. С наступлением утра в комнате стало совсем светло. Блестки отражали солнечный свет, и на какое-то мгновение, подобное вечности, Джорджу показалось, что плечо Анны-Лизы — это небесный свод, а блёстки на нём — это звёзды, и стоит только протянуть руку, чтобы эти звёзды упали в твою ладонь. Тогда не зевай и загадывай желание. Но Джордж не шелохнулся. Он не хотел будить Анну-Лизу. Потом он, кажется, заснул, а проснувшись, забыл обо всём — о звёздах, о небесном своде, и даже о клубной вечеринке. А теперь зачем-то вспомнил.

И это воспоминание, вместе с другими, вместе с забытыми второпях вещами, вместе с запахами, ещё не выветрившимися из шкафа, вместе с гулкой тишиной одиноких вечеров останется с ним надолго.

— А я не останусь, — прервал молчание его друг.

— Что? — очнулся Джордж.

— Ты спросил — какие у меня планы, а я говорю, что не останусь. Она ведь уехала.

— Анна-Лиза?

— Что? Она тоже уехала? А, да, они вместе уехали.

Старые друзья даже не пили, полная бутыль стояла перед ними на столе и была поводом посидеть и подумать о своём.

— Когда она была рядом, — нарушил молчание шемобор, — город не имел надо мной своей обычной власти. Это был просто город. Город как город.

— Опять город во всём виноват!

— Этот город — яд. Она — противоядие.

— Этот город — ты.

— Этот город — я, — послушно повторил Дмитрий Олегович, — она — противоя. Пришло мне время принять хорошую порцию противоя. Пришло, и тут же ушло.

— Мне кажется, ты любишь не её. А себя на её фоне. Как турист, который фотографируется на фоне достопримечательности. Он плевал на достопримечательность, на самом деле.

— Он плевал не только на достопримечательность. Но ещё и на то, что по этому поводу думает случайный прохожий, которому позволили нажать на кнопку фотоаппарата. Сделал кадр? Умница, свободен, — и шемобор махнул рукой, будто отгоняя комара.

— Люди не меняются. Ты не меняешься, — покачал головой Джордж.

— Пусть превратится в мраморную статую в бочке с раствором формалина тот, кто утверждает, что люди не меняются. Люди меняются. Каждую секунду, каждое мгновение. Я уже почти не знаю того человека, который начал эту фразу. Когда-то он, кажется, был мною, а теперь он исчез, исчез навсегда. Алиса, с которой я познакомился на какой-то отвратительной скотской вечеринке, и Алиса, которую я видел вчера — разные люди из разных миров. Вся надежда на время. Пройдёт день, месяц — и я стану чем-то другим, она станет чем-то другим. И я с удивлением вспомню, что непритворно замирал, вообразив, что слышу её шаги. И тебе я тоже советую подождать. А чтобы ожидание не казалось тягостным — гляди по сторонам.

— Не знаю, как ты, а мы с Анной-Лизой меняемся в одном направлении. Или даже по направлению друг к другу.

— Ну, и меняйся себе на здоровье. Когда-нибудь она снова приедет. Или в ней был весь смысл твоей жизни? Тогда ищи другой смысл.

— Смысл? Нет, смысл остался. Но кому нужен смысл без самой жизни?

* * *

Джордж задремал на кухонном диванчике. Дмитрий Олегович подсунул ему под голову свёрнутое в несколько раз кухонное полотенце. Прикрыл окно, задёрнул занавески. Произнёс заклинание, отгоняющее комаров. Нет, сам он в силу этого заклинания не верил, потому что придумал его только что. Но захотелось как-то поддержать друга.

Задание зелёных хвостов выполнено — Анна-Лиза вернулась в недружную шемоборскую семью. Алиса уехала, а значит, и ему нечего делать в этом городе.

Он положил на стол ключи от соседской квартиры, выключил свет, захлопнул за собой входную дверь и вышел на улицу. Город, как счастливый жених, готовился встретить свою самую белую ночь. Мятежные матросы, дружелюбные хиппи, счастливые студенты, их несчастные преподаватели, невольники офисов, какие-то люди без отличительных признаков, москвичи, приехавшие только что и сверяющиеся со списком мест, которые, по мнению журнала «Афиша», следует посетить в белые ночи, и другие, и прочие заполняли улицы, вливались в толпу, перекрывшую Невский. Дмитрий Олегович зашагал навстречу этой толпе, вскочил в последнюю маршрутку — он был в салоне один, все остальные ехали в центр, а не обратно — и без пробок и приключений добрался до своей тюрьмы.

На обочине возле вечной стройки, которую шемоборы использовали как небольшую промежуточную базу, голосовали молодые люди.

— Разворачивай, шеф, в город опоздаем! Белые ночи пропустим! — кричали они, вгружаясь в маршрутку. Водитель лихо развернулся на пустом шоссе и отправился в обратный путь.

— Харон нашел подработку, — пробормотал ему вслед Дмитрий Олегович и, не оглядываясь, подошел к знакомому забору, отодвинул нужную секцию и шагнул внутрь.

На зелёной лужайке перед вечным долгостроем, на перевёрнутом вверх дном алюминиевом ведре, сидел Эрикссон. В зубах у него была травинка, и он её покусывал.

Для того чтобы проникнуть на территорию через прореху в заборе, Дмитрий Олегович вынужден был пригнуться, поэтому выглядело всё так, будто он поклонился учителю. Тот переместил травинку в левый угол рта, и строго спросил:

— Ну?

— Вот, — развёл руками ученик.

— Знаю, знаю, — фирменным своим сварливым тоном отвечал Эрикссон, — молодец. Вызволил собрата-шемобора из тенёт Хозяина Места. Выполнил сложное задание. В награду можешь немного попастись тут, на травке.

— На этот раз я ничего не сделал. И похвалы для меня унизительны.

— Ты-то? Да ты сделал больше, чем мог. Ты запустил процесс. До твоего появления ситуация в этом милом гнёздышке была стабильной, и оттого — безвыходной. Но тут появился ты. Сам по себе ты не мог пошатнуть эту стабильность, хотя и пытался.

— И вы это знали?

— Я это знал. Тебе не нужно было действовать. Достаточно было просто быть там. И ты был. Ты сдался и сел играть в шахматы сам с собой. Попал в плен стабильности, потому что когда играешь сам с собой, то ты одновременно и проиграешь, и выиграешь, вне зависимости от того, каков будет результат.

— Возможна ещё ничья.