— Ань, я тут подумала… Ну понимаешь… А что если я уеду, а Олег захочет вернуться?

— Ну, если так, и не надо. Сиди жди Олега. Может, он и правда передумает. Ты только не плачь. Я ведь того гляди — и обратно. Через неделю — ну самое большое дней через десять. Ты пока пей тазепам на ночь. А! Нет! Слушай! Иди к психотерапевту! Немедленно! Завтра! И не думай отнекиваться! Знаешь, как помогает!

— Да я уже была…

— Была?! Да что ты! Неужели сама пошла? Вот молодец! Умница! Почему ж ты опять плачешь? Из-за Доллиньки? Ну, понятно. Жалко собачку, конечно, что говорить…. Сколько лет, да и память об Анне Александровне. А к терапевту все-таки сходи. Ну, что тебе стоит — хоть разок. Поможет!

— Ни за что. Меня ведь в первый-то раз Олег заставил, я бы сама не пошла.

— Как Олег?

— А вот так. Олег. Чтобы я перестала звонить ему по телефону. Знаешь, Ань, я ведь звонила. И плакала. А его девка нервничала, что он ко мне вернется. И он меня заманил. Согласился встретиться, посадил в машину и отвез в какую-то квартиру. А там открывает мужик в трусах. Грязный такой, потный, небритый. И Олег говорит: познакомьтесь. Это психотерапевт. А это Валентина. Вы тут поговорите, а я пошел. Ты бы видела этого психотерапевта!

— Да какой это психотерапевт! Сама говорила: Олег скупой. Нанял, наверное, кого подешевле — самозванца, неуча.

— Скупой-то скупой, но если ему надо — деньги тратит ого какие. Это ведь он не для меня — для своего спокойствия. Мужик оказался знаменитый.

— А ты откуда знаешь?

— Я потом сама искала. Чтоб не так мучаться. Я очень мучаюсь, Ань. И нашла — тот же телефон, что на его визитке.

— Ну и как? В смысле — как сеанс?

— А никак. Чушь какую-то мне впаривал. Не нервничайте, говорит. Все проходит. Я попрощалась вежливо и ушла…

— Боже мой! Ну не плачь. Валентина! Скажи, ты о Сиверкове ничего не знаешь? Как там моя Званка? А то он не звонит. И мне отсюда звонить неудобно. Денег-то нет.

— Он, кажется, куда-то уехал. Я от знакомых слышала. Собаку отдал Тарику и уехал.

— Тарику? Отдал! Мою собаку! Мы же договорились!

— Позвони Тарику. Ладно, Аня. Я только хотела сказать, что не приеду. Точно. И вон сколько денег проболтала. Ну все, пока. Жду.

Я понеслась наверх за телефонной книжкой. Поздно, ну да ничего. Тарик полуночник. Проснется. А вот Мэй, наоборот, не проснется. И прекрасно.

Бас Тарика бархатной волной прокатился через всю Европу и Ла Манш, зазвучал в трубке — уверенно, спокойно, надежно. Вот что значит дрессировщик крупных хищных зверей. Никаких психотерапевтов не надо. Да, Званка у него. Кушает с удовольствием. Не скучает. Охраняет Ботанический сад. Поймала тут одного за штаны — еле ноги унес. В общем, развлекается по ночам… Сиверков? А, Сиверков! Да, уехал. Срочно, вроде в экспедицию. Куда? Ну-у-у, куда… Северней, чем Индия. Может, на Памир. Пяндж? Может, и на Пяндж. Да нет, вроде северней. Гораздо, гораздо северней. Мэй привет. Энн старушке тоже привет. Да не волнуйся ты, все путем. Нормалёк.

Я успокоилась, но каждый шаг по лестнице в спальню давался мне с трудом.

Окно было открыто, в комнате обитала ночь. После душа простыни казались холодными и влажными. Лекарство от аллергии обволакивало нервы, как вата — хрупкие елочные игрушки, но сон то приближался, то отлетал от моего изголовья.

Мысли прыгали. Вот тебе и Сиверков. Недели на месте не просидит. И надежности никакой. Ну и Бог с ним. Нет, никаких сантиментов. Хватит. Но Ричард! Ричард замечательный. Настоящий мужчина — друг и защитник. Да, но бумаги? Ах, будут бумаги — сказал же Быков!

Так, — подумала я, тихо покачиваясь на волнах сна, наступавшего неодолимо, как прибой, — а что ты сама обо всем этом думаешь? Кто ты, собственно, такая? И за кого собираешься себя выдавать, чтобы тело твое после смерти оказалось не в морге Хальзунова переулка, рядом с родным учебным заведением, а упокоилось неподалеку у церкви Литтл Ферлоу, под зеленой английской травой? И чтобы дух твой не витал над Бугром, а временами являлся Белой дамой где-нибудь из окон соседних поместий? Что ты, собственно, знаешь? Что тебе достоверно известно?

Известно точно — не от отца — он-то больше рассказывал о деревенской мальчишеской жизни в Зайцеве, о лесах и полях, о зверях и птицах — а по скупым замечаниям матери — она сама слышала, сперва от зайцевских стариков, а потом от отцовского учителя из деревенской же школы, что отец мой — сын помещика Осипа Петровича Герасимова и горничной Анны. В память о ней, и именно от отца, я получила свое имя. Больше от родителей не узнала ничего. В прежние времена говорить об этом избегали.

В Ленинке нашлись опубликованные воспоминания Николая Ивановича Кареева, кузена моего неведомого деда, и с трепетом стала я читать о нем — государственном деятеле, кадете, педагоге. Родился — через год после отмены крепостного права, значит, отца моего зачал уже на шестом десятке. Погиб в Москве, в тюремной больнице, в феврале 1918.

«Из него вышел превосходный педагог, — пишет Кареев. — Это был человек очень умный, с сильной, не как у отца, волей, с большой работоспособностью и преданностью делу». Близки были двоюродные братья не только душевно, но и двойными узами родства: «Мне было 12, когда, еще при жизни дедушки (Осипа Ивановича, хозяина Муравишников — родового гнезда [125] Герасимовых) родился Ося, которого я очень хорошо помню на протяжении всей его пятидесятилетней жизни. Несмотря на разницу в летах и на довольно значительное несходство наших убеждений, мы между собою были очень близки, чему немало способствовала его женитьба на одной из сестер моей жены, очень с ней дружной».

Сестры эти были — Софья и Анна Линберг. Моему деду досталась, конечно, Анна. «Умный и с сильной волей, необычайно прямой и очень честный, весьма трудолюбивый и с большими административными и педагогическими наклонностями», мой дед был одно время директором Дворянского пансиона-приюта в Москве. В правительство графа Витте он вошел товарищем министра народного просвещения — как теперь говорят, первым замом. Министром был тогда граф Иван Иванович Толстой. Служил Осип Петрович недолго — через полгода вместе с премьером выходит он в отставку из несогласия со Столыпиным. Второй раз вступает на государственное поприще нескоро — в 1917, в составе Временного правительства, и тоже товарищем министра просвещения — Александра Аполлоновича Мануйлова. И столь же краткой была его служба с князем Львовым. Появляется и забирает власть Керенский, следует отставка Львова, и дед мой уезжает к себе в деревню. Жить ему остается чуть больше года.

Слишком быстро, слишком резко мелькали передо мной все эти картины, и даже лекарственная обволакивающая нервы вата переставала смягчать их яркость. Сон как улетел, так и не возвращался. Так я лежала во влажной свежести английской ненастной ночи, не открывая глаз, силясь уснуть. И вдруг две картины встали рядом.