– Перестань, пожалуйста. – Я пытаюсь его урезонить, но он отталкивает меня плечом.

– Я пошутил. – Он повернул ко мне поллица. – Я не отвечаю: «Есть». Так говорят только в старом добром кино. Лично я просто молча забираю бабки.

Ого, кто прибыл. Сосед сверху. Уже на «мерсе». Повышение, что ли, получил? Хорошо, видно, защищает родное отечество от таких, как Сашка. Вот только вас, козявки, никто не станет спасать, даже подыхай вы у всех на глазах. Но знаешь что? Жизнь, как и смерть, у каждого своя. Вот только кровь одного цвета…

Я отхожу от окна. Меня угнетает этот пьяный бред. Но, зная дурной нрав друга, решаю с ним не спорить. Как бы хуже не вышло. А так – сам уймется. Я хочу уйти, но не могу. Не могу оставить его сейчас в этом странном состоянии почти буйного помешательства, как не мог когда-то бросить Дениса… И пока я лихорадочно размышляю, как образумить Кирилла, вдруг слышу сквозь его злобное бормотание тихий щелчок…

– А вот сейчас я говорю: «Есть».

– Что «есть»?

– Попал, – спокойно констатирует Кирилл, обернувшись. – А ты думал – промахнусь?

– Ты чё, – шепчу я, преодолевая нежданную ватность ног, подползаю к окну. Внизу образовывается копошащаяся кучка.

– Вот такими они и видят нас сверху. Те, кто заказывает музыку войны. Ничего, я и до них доберусь. Я им не Сашка… Он хотел сказать правду? Я ее покажу!

– Что ты наделал? – Я хочу крикнуть, но голос куда-то подевался. Остался лишь свистящий шепот. – Сию минуту закрой окно, отойди…

– Да пошел ты! – Он отталкивает меня. Я цепляюсь за него, впервые в полной мере осознав смысл выражения «не на жизнь, а на смерть». Он бьет меня прикладом в лицо, и я, потеряв равновесие, сваливаюсь вниз, увлекая за собой столик. На голову осыпается битое стекло. Я вижу, как Кирилл снова спускает курок…

Человеческий муравейник рассыпается в разные стороны. Теперь – это паника. Люди бегут, давя друг друга.

– Дерьмо! – орет Кирилл. – Вы все – тупое стадо, достойное своих пастухов! Потому и живем в таком дерьме! Ненавижу! Вы все сдохнете, сдохнете!

Я бью его пепельницей по затылку, вырываю снайперку. Он падает в кресло, продолжая выкрикивать ругательства, безумно вращая глазами, брызгая слюной. Внизу раздается истошный вой милицейских сирен. Люди показывают на наше окно.

– Что теперь делать-то? – ору я. – Куда это?!

Снайперка пляшет в моих руках.

– Глупые твари… – не обращая на меня ни малейшего внимания, продолжает проповедь Кирилл. – Вас ведут на бойню, а вы радуетесь этому, хлопаете в ладоши и распеваете гимны… Вот она, ваша свобода…

– Заткнись! – прошу я. – Помоги мне, это нужно спрятать!

В дверь звонят. Сперва коротко, затем сильнее.

Кирилл вздрагивает, замолкает, взгляд его становится более осмысленным. Он тянется к бару, достает новую бутылку и, распечатав, отхлебывает из горлышка. И я в ужасе понимаю: мой друг спятил. Окончательно и бесповоротно.

Я стаскиваю рубашку, затираю отпечатки, мечусь по всей квартире в поисках места, куда можно засунуть эту штуковину. Наконец, решаю выбросить ее в окно, выходящее на другую сторону. Лучше бы я пошел в «Макдо-налдс»! Я обожаю «Макдоналдс»! Я тяну раму, она не поддается. Ну, давай же, давай В дверь барабанят. Окно, наконец, откидывается, больно треснув по пальцам. Чертыхнувшись, я избавляюсь от проклятой снайперки… И в этот момент раздается треск автоматной очереди…

В руках Кирилла «Калашников». Он стреляет по двери. Потом подбегает к окну…

Мной внезапно овладевает ужасная слабость, эдакая апатия. Я сползаю вниз по стене, закрываю глаза, зажимаю ладонями уши, чтобы не слышать войны. Я хочу тишины-. Я мечтаю о ней впервые за жизнь после…

Они выбивают дверь. Свои, ставшие чужими. Короткая команда: «На пол!» Мне закручивают руки назад. Я – пленник. Спрашивают: «Ты один?» Я молчу. Слышу, как кто-то кричит из соседней комнаты, что второй выбросился из окна… И понимаю: если я – первый, то… Я ударяюсь лбом об пол. Раз, другой, третий… Это сон. Очередной ночной кошмар… Я хочу проснуться рядом с Верой, хочу домой, в свою крепость, в хрустальный замок на золотистом берегу… Сильные руки поднимают меня, подталкивают к выходу.

Мы выходим на улицу. Я и мои конвоиры. Нестерпимо розовый закат бьет по глазам – завтрашний день обещает быть погожим. Справа стоит «скорая». Но не сорок седьмая… Я отворачиваюсь. Не хочу смотреть, как понесут черный целлофан с тем, что осталось от моего друга… Из окон первого этажа доносится:

«Как упоительны в России вечера…»

И в этот момент я понимаю: их больше нет, моих друзей. Поколения «нет»… Я остался один. Последний… И помощи ждать неоткуда. Потому что и здесь идет война. Я знал это все время, с первой секунды моего возвращения. И гнал эту истину прочь изо всех сил, но сейчас она настигла меня самого.

Значит, надо бежать… Оттолкнувшись от конвоя, бежать изо всех сил, нырнуть в спасительный переулок, смешаться с толпой, с миллионом таких же маленьких существ, как я… Стать частичкой гигантского муравейника, крохотной букашкой, неотличимой сверху от других…

Я делаю шаг, другой, несколько шагов, презрев окрик «Стой!»… Я уже отрываюсь от земли, и в ушах свищет вольный ветер свободы, такой свежий и сильный, какового я ни разу не ощущал прежде… Он подхватывает меня, и становится легче дышать…

Я лечу над россыпью желтых цветов, к песчаному замку на влажном от пены берегу, и податливые язычки волн норовят лизнуть мои усталые ноги… Отец и мать, удивительно помолодевшие, улыбаясь, машут мне. А навстречу спешат Вера и Мишка, и озорник ветер треплет их позолоченные закатом волосы, будто лепестки подсолнуха, а беззаботный звонкий смех заставляет умолкнуть орудия и крики… Теперь-то я точно знаю: мир спасет любовь…

Он не услышал выстрела, не почувствовал боли. Просто небо склонилось над ним. Удивительно чистое, ясно-серое, как горный рассвет, как глаза любимых… И, растворяясь в прозрачной манящей необъятности, он глядел в него из последних сил, обретая наконец вожделенный покой и последнее сокровенное знание…

Война закончилась для него. Навсегда…

Декабрь 2000 г.

За окнами тряской электрички поплыли старенькие бревенчатые домики, кособокие хатки, щитовые дачки за хлипкой оградой. Дорогой пригород закончился. Дедок в облезлой ушанке, сидящий напротив, залез в холщовую сумку, вытащил пакет с вареными яйцами и смятыми бутербродами. Предложил ей. Она, поблагодарив, отказалась. Дедок принялся жевать, смачно чавкая. Прервавшись, неожиданно спросил:

– Как думаешь, дочка, когда-нибудь заживем по-человечески?

Она ответила, что не знает.

Дедок прокряхтел: «Э-хе-хе…», вытащил бутылку с коричневой жидкостью, шумно отхлебнул, вытер губы рукавом.