Я захлопываю папку. Мне не хочется читать дальше. Тоска берет меня за горло своей мохнатой рукавицей. У меня такое чувство, словно я подглядел чей-то приговор…

Ноябрь 2000 г.

Она зашла в маленький цветочный магазинчик возле станции метро. В нос ударил удушливый запах пышного разложения. Бойкая девушка-продавщица, легко окая, принялась расспрашивать, какой нужен букет, на какую сумму и событие.

– Мне разных.

– Каких именно «разных»? – продолжала пытать продавщица. – Есть розочки, гвоздички кустовые, махровые… Хризантемки…

– Хорошо, давайте.

– Вам оформить?

– Не нужно. – Она едва сдерживала раздражение. – Просто наберите мне разных цветов. И заверните, пожалуйста, в простую бумагу. Мне далеко ехать.

В реанимационное отделение Склифа не пропускают ни под каким предлогом. Я дожидаюсь Кирилла. Он предъявляет удостоверение работника органов, и мы проходим.

– Только очень тихо, – предупреждает врач.

– Заткнись, – огрызается Кирилл.

Я толкаю его в бок и справляюсь о состоянии Огурца.

– Критическое, – сердито поджимает губы врач. – В сознание не приходит. Так что вам здесь пока делать нечего.

Видимо, он принимает нас за следственную группу, потому что добавляет с убийственным откровением:

– Мы, конечно, делаем все необходимое, но, учитывая характер повреждений…

– Да ты что несешь, урод?! – побагровев, шипит Кирилл, сгребая его за ворот белого халата.

– Мы его друзья, – вступаю я в разговор, ощутив холодный спазм внизу живота. – Мы вместе воевали…

– Ах, вот оно что… – Доктор выпутывается из объятий Кирилла. Его глаза смотрят сочувственно и устало. – Извините, не знал. Понимаете, любые травмы головы могут иметь очень неприятные последствия. Но может, и обойдется. Понадеемся на Бога…

– Разве вас не учили, что никакого Бога нет?! – В низком голосе Кирилла клокочет утробная ненависть. – А жаль. Я с удовольствием посчитался бы с ним.

– Перестань, – шепчу я, толкая Кирилла в бок.

Человек в белом халате опускает глаза и, еще раз извинившись, просит не шуметь и удаляется по длинному коридору. Мы приоткрываем дверь в палату. Я смотрю на белое лицо человека, лежащего с трубками в носу и капельницами по бокам на серых казенных простынях, и никак не могу поверить, что эта полубезжизненная кукла – наш Огурец, неизлечимый правдолюб, последний мечтатель… И что стоило пройти войну без единой царапины, чтобы теперь, в самом что ни на есть мирном городе, умереть от рук неизвестной шпаны. Этого просто не может быть! Потому что не должно быть никогда!

«Взгляни на мою писанину, ладно?»

Слишком несправедливо. Сырой удушливый туман застилает мои глаза. Он так молод! Моложе, чище всех нас. Почему?!

– Прекрати, – яростно шепчет Кирилл, больно щипая меня за руку. – Он выкарабкается, ясно? С ним все будет в порядке. Будет, – повторяет он с остервенением, словно пытается убедить в том высшие силы или вызывает их на бой. Повторяет все громче, срываясь вдруг на отчаянный вопль: – Борись, Сашка, борись, черт тебя дери! Я был не прав, слышишь, сукин сын? Ты нужен нам, ты нужен всем, твоя книга, твоя правда! Наша правда!

На мгновение мне кажется, будто желтоватые губы Огурца чуть подрагивают…

Подоспевшие несколько человек из медперсонала дружно выталкивают нас за двери. Я гляжу на Кирилла: маска холодного цинизма сброшена, я вижу исказившееся, полное бессильного отчаяния, меловое лицо человека, доведенного до предела. Таким ходил он в ливневые атаки «передка». Там он был настоящим, как здесь и сейчас. Почему я привык видеть его другим? Я снова думаю, что совсем не знаю своего друга…

Внизу на проходной топчется растерянная кучка людей. Краем уха я слышу, что они также справляются об Огурце. В руках у худенькой девушки букет алых роз. Она уговаривает медсестру передать его. Остальные что-то тихо, но горячо обсуждают. До меня доносится:

– Угрожали?

– Вроде нет.

– Менты считают, что это ограбление.

– Ты веришь в эти сказки?! Где твой профессиональный нюх?

– Говорят, главному было предупреждение.

– Это слухи…

– Но почему тогда Сашка?

– Начинают всегда с малого. Если не заткнемся – все получим.

– Если это правда – лучше помолчать.

– А я не собираюсь молчать! Это же наша работа! Иначе какой от всех нас толк? – неожиданно громко выпаливает девушка с розами. – Я войду в группу вместо Саши…

– Никто никуда не войдет. Мы сворачиваем дело, – веско произносит человек лет сорока с холеной окладистой бородкой. – Никто не желает быть следующим.

– И что теперь? Будем бегать по презентациям ночных клубов и расписывать, кто сколько сожрал, кто от кого родил? Нет, спасибо… – Дрожащий голос девушки вибрирует под облупившимся потолком. – У нас демократия и свобода слова, между прочим!

– Хочешь в соседнюю палату? – визгливо выкрикивает парень в сером джемпере с лицом того же цвета.

Завязывается перепалка, и всю группу удаляют на улицу.

Мы выходим следом. Кирилл провожает огур-цовских коллег долгим тяжелым взглядом.

– Эти люди, – говорит он презрительно, – считают себя рупорами свободы? И Огурец так стремился быть с ними? Они того не стоят.

– Никто в мире того не стоил, – вздыхаю я.

И Кирилл соглашается со мной. Едва ли не впервые в жизни.

На переходе маячит знакомая сутулая фигура. Замедляем шаг, переглянувшись. Так и есть – Макс Фридман. В одной руке он держит потрепанную авоську, другой вяло опущенный книзу веник из бело-розовых гвоздик…

В другой?! На мгновение я застываю соляным столбом, а Макс, завидев нас, орет во все горло:

– Здорово, мужики! Вы ведь от Огурца? Как он?

Он приближается, и до меня доходит наконец, что Макс размахивает новеньким протезом.

– Выросла? – кисло шучу я.

– Ну! Немцы помогли, прикинь. Кого разбили пятьдесят лет назад!

– Может, через полвека «чехи» наших внуков проспонсируют, – брякаю я.

Макс ржет, как целое стадо жеребцов. Он слегка навеселе. Совсем немного. Узнав о состоянии Огурца, мрачнеет. Шумно засопев, объясняет, что Сашок помог ему связаться с немецкой конторой по протезам. Даже с работой помогли. Устроили вахтером в какую-то совместную контору. Не бог весть что, но на жизнь хватает. Даже с девчонкой познакомился. По объявлению. Она слегка прихрамывает, а вообще – красавица, глаз не отвести… Как увидел – все, сразила наповал. Макс уже к ней переехал.