Простейший пример. Однажды Хямме простодушнопоинтересовался, где тут туалет. Спартак не удержался и перевел вопрос финнавсем сокамерникам. Никто даже не хихикнул – напротив, мгновенно в «купе»повисла такая тишина, как будто Котляревский сообщил, что знает, как сбежать извагона и никто беглецов искать не станет. Бедняга Хямме настороженного молчанияне заметил. Горя неподдельным желанием помочь страждующему сокамернику, Ухозамолотил по решетке. На шум появился конвойный, и блатарь, изо всех силсохраняя каменное лицо, попросил его отвести Хямме в туалет. Возвращениебедолаги было апофеозом бесплатного концерта! Такой растерянности пополам сужасом на лице, таких широко распахнутых, по-детски удивленных глаз Спартаку улюдей встречать еще не доводилось. Естественно, все лежали вповалку, врезультате чего чуть не схлопотали прикладом от разъяренного конвоира.

Признаться, от хохота не удержался и Спартак... А сдругой стороны – что тут такого? Ну, пошутили, ну, посмеялись. В конце концов,у зеков не так уж много поводов развлечься, верно? А будет еще меньше...

Несколько раз Спартак беседовал с Мойкой – его опять же«приглашали» на среднюю полку. Вообще, с того памятного дня у Спартака сблатными установились странные отношения. В разговорах Мойка потихоньку, как-тоокольными путями старался выяснить, откуда все же Спартак знает Марселя. Не разв вопросах Спартак улавливал двойное дно – благо был постоянно настороже. Онпытался отделываться общими фразами, а когда не удавалось, вспоминал блатныхкорешей Марселя по Питеру, короче, изо всех сил «гнал пургу», так что временамиу него самого создавалось впечатление, будто Марсель ему чуть ли не родственники вся его прошлая жизнь прошла по хазам и малинам среди отпетых уголовниковотнюдь не мелкого калибра. Судя по всему, это ему удавалось неплохо – покрайней мере он почувствовал, как изменилось отношение к нему со стороны блатных.Мойка, однако, ни малейшего дружелюбия не выказывал, и несколько раз Спартакперехватывал его мимолетный, словно оценивающий взгляд. И хотя лицо смотрящегобыло профессионально бесстрастным, всякий раз у Спартака мурашки по спинепробегали.

На исходе пятого дня этап прибыл на очередной полустанок.Был май, но здесь еще лежал снег, из строений наблюдалась лишь одинокая будкасмотрителя, возле которой безостановочно крутилась поземка, а вокруг был лес,лес, лес. Каковой, судя по всему, и придется валить Спартаку в течениепятнадцати лет...

Конвой завозился, началась беготня, отовсюду доносилсяяростный стук прикладов по решеткам камер.

– Ну что, бродяги, вот и конечная станция, дальшепешедралом, – озвучил общую мысль Мойка.

Конвой выстроился полукругом у вагонных ступенек, и едваСпартак скатился с них, как услышал дружный оглушающий вопль конвоя: «Садись!»Сия команда уже действовала на всех безотказно – даже бывалые фронтовики, какпод разрывами снарядов, невольно пригибались, садились на корточки, вжимаяголову в плечи. Ветер пробирал до костей.

«Хитро придумано», – сжал зубы Спартак. Если сидишь накорточках, то центр тяжести смещается, подняться трудно, а вскочить так и вовсеневозможно. Всех сажают тесно, вплотную, плечом к плечу, чтоб мешали друг другудаже пошевелиться. Так что ни о каком массовом броске на конвой и речи быть немогло.

Вдоль поезда горели, громко потрескивая, костры, и при ихсвете происходила выгрузка на снег, счет, построение, опять счет. Снег набилсяв легкую обувку и не таял.

Прозвучала команда: «Становись! разберись!.. шаг вправо...шаг влево... без предупреждения... Марш!» В ответ на команду собаки нацепях опять принялись драть глотки. И все двинулись по заснеженной дорогекуда-то в сумерки, в сопровождении конвоиров – уже не этапных, одетых в шинели,а лагерных, в полушубках. Впереди ни огонька. Овчарок вели вплотную карьергарду, дабы колонна не растягивалась, и песики то и дело, ласково так,толкали зеков последнего ряда лапами в спину.

Пронизывающий ветер, сволочь, не стихал ни на секунду, иочень быстро Спартак перестал чувствовать ступни. Двигался он на автомате, неглядя по сторонам, пряча нос в куцый воротник. Сколько они прошли по пустыннойдороге, было совершенно непонятно – километров шесть, не меньше. Окрик«Остановиться! Построиться!» он услышал, однако смысл приказа дошел до него,только когда он ткнулся лбом в спину впередиидущего. И поднял голову. Дошлинаконец. Лагерный забор – из толстенных бревен, метра три в высоту, с пущеннойповерх колючей проволокой, возвышался над ними, как крепостная стена,окруженная, правда, не рвом, а песчаной контрольной полосой и вторым забором –колючкой, наверченной в несколько рядов. На крепостных башнях вышек горелипрожектора, и площадка перед входом в шлюз была залита белым светом. Передворотами их в очередной раз пересчитали. Спартак тряхнул головой и поспешнообратился к начальнику конвоя, рассудив, что только тот может, пока не поздно,разобраться в ситуации с беднягой Хямме. Точнее, попытался обратиться, нополучил прикладом ППШ промеж лопаток от ближайшего конвоира и заткнулся наполуслове. А оказавшийся рядом Мойка одними губами сказал:

– В строю гавкать разрешено только овчаркам. Не знал? –и опять бросил на него колючий взгляд...

Наконец и этот пересчет закончился, колонна прошла впромежуток между внешними и внутренними воротами... И тут неожиданно – Спартакаж вздрогнул – врубилась музыка. Из невидимых, но мощных репродукторов жахнулосо всей дури:

Утомленное солнце нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась, что нет любви...

Спартаку показалось, что он сходит с ума, настолько жуткобыло слышать этот романс в этих обстоятельствах, он судорожно огляделся – иувидел ошарашенные, испуганные лица. Кто-то в толпе не то заплакал, не то завыл[31]...

– Вот мы и дома, – громко сказал Ухо.

Затем была баня – причем раздевалку, как в глупом детскоманекдоте, от самой бани отделяло метров двадцать, которые приходилосьпреодолевать бегом, в костюме Адама.

Затем была стрижка – практически наголо. Затем выдачавоняющей хлоркой одежды, матрасов, подушек и прочего нехитрого лагерногоскарба. Зачитывание правил внутреннего распорядка...

К концу всех мытарств Спартак так устал, что готов был лечьпрямо на мерзлую землю и закрыть глаза. И пусть его расстреливают на хрен. Хотьза неповиновение, хоть за попытку к бегству.

Единственное, на что он нашел силы, это, приостановившисьнеподалеку от дежурного оперативника в административном здании и ни к комуконкретно не обращаясь, глядя в пространство, быстро сообщить:

– Этапный конвой посадил в наш вагон случайного человека.Поймал на каком-то полустанке и...

– Разговоры! – опер угрожающе сделал шаг вперед.