– Дурак ты, – сказал Кум, осторожно трогая свойкадык. – А если б я тебя пристрелил?

– Ага, щас, – усмехнулся Марсель, пряча перо обратно вкарман. – Пока ты свой шпалер доставать будешь, я тебя чикой исполосоватьуспел бы как зебру... И, гадом буду, однажды так и случится.

– Ой, не зарекайся, – Кум достал мятую пачку, выщелкнулпапироску... и вдруг замер, глядя на нее.

– А вот увидишь, – продолжал заводиться Марсель. –Когда окончательно меня достанешь... Ты че, совсем больной, да? Я ж тебе ещетогда говорил: встречаться нам по внутренним делам можно, типа надипломатическом уровне, потому как и ты власть, и я власть. А ежели блатныепронюхают, что мы с тобой свиданькаемся, как закадычные корешки, да еще тайно –это ж вышке подобно. Зубами ведь на куски порвут, даже разбираться никто нестанет...

– Слушай, – не отрывая взгляда от бумажной трубочки спересушенным табаком, вдруг перебил Кум, да таким тоном, что Марсель немедленнозаткнулся, насторожился. – А помнишь, в тридцатом мы с тобой залезли начердак и первый раз в жизни курили папиросы, которые ты у отца спер?.. Как ониназывались...

– «Пушка», – помолчав, глухо ответил Марсель. – Ичто?..

– Ага, точно, «Пушка»... И Ахметка нас застукал, выпоролобоих...

– Не-а, – с непонятной интонацией возразилМарсель. – Дворник только тебя выпорол, а мне сказал, что, раз у меня отецсвой есть, то пусть отец меня жизни и учит...

– Верно. Ты один?..

– Нет, – зло сплюнул Марсель. – У меня здесьчетыре кнокаря[37] и восемь гезелей[38] поуглам шухерятся... Алё, Комсомолец, ты чего? Чего стряслось-то?

Кум непроизвольно вздрогнул. Уже давно никто не называл егоэтим прозвищем – даже Марсель. Он и сам стал потихоньку забывать Комсомольца,как отмершую часть той, прежней жизни, которую уже не вернуть. Которую онразрушил собственными руками.

* * *

Тот, кого прежде друзья звали Комсомольцем, присел нахолодный фундамент кочегарки, достал папиросы, раздумывая, как бы сообщитьновость вору. Марсель, тоже поразмыслив малость о чем-то своем, опустился накорточки метрах в пяти от него.

– С последним этапом сюда приехал Спартак, – выдалнаконец начальник оперчасти.

– Ну, знаю, – преспокойно сказал Марсель. Кум едва неподскочил на месте. – Поселился уже, завтра на работы выходит. И что?

– Ты с ним виделся?!

– Зачем видеться? Успею. Но должен же я знать, кто живет вмоем кичмане. (Кум открыл было рот возразить насчет моего кичмана, нопередумал.) Да и, кроме того, шорох об этом Спартаке далече пошел – как онкакого-то чухона из зоны вытащил и на все четыре стороны отпустил.

– Этого чухона я сам отпустил только сегодня утром!

– Дык и я про то же...

Комсомолец внимательно посмотрел на вора, но в полумракесовершенно не понять было, серьезно говорит Марсель или валяет дурака. Онзакурил, выпустил в сырой воздух струйку дыма. Спросил негромко, отрывисто:

– Что со Спартаком делать-то будем? Я его личное делосмотрел. Волосы дыбом встают. Если хотя бы половина из того, что за нимтянется, – правда, то его, засранца эдакого, расстрелять мало... Но там, вделе, есть такая пометка хитрая... Короче, мне оттуда, – он указал пальцемвверх, – недвусмысленно намекают, чтобы я не использовал Спартака напрямых работах[39].

– Уже, – растянул губы в улыбке Марсель. – Уже неиспользуешь. Я его, видишь ли, на прожарку определил.

Кум не нашелся, что сказать. Покачал головой, пожал плечамии бессильно развел руки в стороны. Спросил почти ласково:

– Слушай, сосед, а ты не слишком много на себя берешь?

– Ведь кореш все ж таки наш бывший, – недоуменнонапомнил Марсель. Нет, точно дурачком прикидывается. – А то как-то непо-людски получается... Ты что, против?

– Я не против, но... просто...

– Дык и я про то же. Ты хочешь ему помочь, я хочу, сверхухотят. Все чики-брики! Ты вообще зачем звал?

Комсомолец вздохнул, затянулся папиросой.

– Не нравится мне эта пометка насчет щадящего режима.

Возникла пауза. На востоке небо наливалось серым цветом.

– Думаешь, Спартак перекрасился? – тихонько ахнулМарсель. – К твоим дружкам ментярским перекинулся, и его сюда скакой-нибудь проверочкой заслали? Типа ревизором?

– Ничего я не думаю, – отмахнулся Комсомолец. –Просто не нравится, и все.

– Я пробью по своим каналам, – очень серьезно сказалМарсель. – Я узнаю.

...Что-то должно было случиться – Спартак ощущал это шестымчувством, печенью, селезенкой, всем своим нутром, как волк ощущает приближениелинии флажков и охотников. Он уже не в первый раз замечал в себе это чувствоприближающихся перемен в своей жизни, видимо, выработавшееся у него в последнеевремя. Что произойдет, в лучшую сторону повернет кривая его жизни или, наоборот– засунет еще глубже в чан с дерьмом, Спартак не знал, да и не хотел знать,если честно. Он просто понимал, что в ближайшие дни должно произойти нечто, воти все. Это чувство скорых перемен появилось и день ото дня крепло в нем с тогосамого момента, как он вошел ворота зоны. Прошло всего десять суток с сегознаменательного момента, а Спартак уже чувствовал, как поднимается в нем покаеще не полностью сформировавшаяся, но неумолимо набирающая силу волна ненавистик окружающей страшной действительности и власти, эту действительность создавшейи пестующей. Он уже успел вкусить, нет, не от всех, как он догадывался,«прелестей» лагерной жизни, но все же достаточно, чтобы понемногу понять, чтоздесь к чему. В лагере блатные считались администрацией социально близкими,«случайно оступившимися» гражданами, а политики и фронтовики – врагами, людьмивторого сорта, и отношение к двум этим категориям со стороны администрации былов корне различным. Помимо этого Спартак видел, как относятся ко всем, неимеющим «уголовной» статьи, блатные, как в основном именно они делают себенаколки со Сталиным, да еще и шутят: «Нас стрелять нельзя – на груди Сталин, аразвернут спиной – на спине Ленин. По жопе бить тоже нельзя – там Маркс сЭнгельсом»[40].