— Шутишь? — Варя сморкается в салфетку. — Замять дело не удастся.

Энни молчит в знак согласия.

— И всё равно, — уверяет она, — если уж уходить, лучше уйти так.

Энни скрывает от Вари своё негодование хотя бы потому, что, в отличие от Боба, знает Варину историю: в больнице Варя рассказала ей про Люка. Когда Энни слушала, на лице у неё отразились, сменяя друг друга, гнев, недоверие и, наконец, жалость.

— Черт! — вздохнула Энни. — Я готова была тебя возненавидеть.

— Можешь возненавидеть, еще не поздно.

— Да, но теперь будет труднее.

Варя пробует наконец свой рулет. Она не привыкла к ресторанным порциям, огромным до безобразия.

— Что же будет с Фридой?

— Ты знаешь не хуже меня.

Варя кивает. Если Фриде очень повезёт, то её отправят в приют для лабораторных обезьян, где они живут почти без вмешательства человека. Варя этого добивалась, каждый день звонила из больницы в кентуккийский питомник, где обезьян содержат под открытым небом, в загоне на тридцать акров. Но число мест в питомнике ограничено. Скорее всего, Фрида попадёт в другой институт и на ней снова будут ставить опыты.

В тот вечер Варя ложится в семь, а просыпается в первом часу ночи. Вылезает из постели в ночной рубашке, подходит к окну и впервые за долгие месяцы раздвигает шторы. При луне хорошо видны соседние дома; в доме напротив кто-то зажёг свет на кухне. Варе кажется почему-то, что она уже в мире ином, где-нибудь в чистилище. Она потеряла работу — способ оставить след в мире, искупить вину. Самое худшее уже случилось, и вместе с опустошённостью и болью утраты приходит мысль: зато и поводов для страха теперь меньше.

Взяв с ночного столика телефон, Варя садится на кровать, набирает номер — гудки, гудки… И когда Варя почти совсем отчаялась, неуверенный голос:

— Алло?

— Люк! — Варю охватывает и радость, что он всё-таки взял трубку, и страх, что отпущенного времени ей не хватит, чтобы перед ним оправдаться. — Я тебе очень сочувствую. Из-за брата и из-за того, что случилось с тобой. Ты не заслужил подобного, не заслужил; мне жаль, что ты это пережил, жаль, что я не могу изменить прошлое.

Люк молчит. Варя, прерывисто дыша, прижимает к уху телефон.

— Откуда у вас мой номер? — спрашивает наконец Люк.

— Из твоего письма. Ты писал Энни по электронной почте — спрашивал разрешения взять у меня интервью. — Люк опять молчит, и Варя продолжает: — Вот что, Люк. Нельзя жить с постоянным чувством вины. Надо простить себя, иначе тебе не выжить — не видать полноценной жизни, такой, какой ты достоин.

— Стану как вы.

— Да, — отвечает Варя, еле сдерживая слёзы. Всё, что сказала она Люку, относится и к ней, но до сих пор она не позволяла себе об этом задуматься.

— Будете строить из себя еврейскую мамочку? По-моему все сроки уже прошли, двадцать шесть лет как-никак.

— Вполне справедливо, — отвечает Варя с натужным смешком. — Что верно, то верно.

Она безмолвно молит: пусть он смягчится, проникнется к ней состраданием, хоть и незаслуженным. Смотрит на соседний дом, где в окне кухни одиноко горит свет.

— Мне пора спать, — говорит Люк. — Вы ведь меня разбудили.

— Прости, — теряется Варя. Её подбородок — со швами, в бинтах — дрожит.

— Перезвоните мне завтра? Я работаю до пяти.

— Да, — отвечает Варя, прикрыв глаза. — Спасибо. А где работаешь?

— В «Спортивном подвальчике». Это магазин туристского снаряжения.

— Когда я тебя в первый раз увидела, ты был так одет, будто в поход собрался.

— Я всегда так одеваюсь. Для сотрудников у нас большие скидки.

Как же мало она о нём знает! Варя чувствует укол разочарования, что её сын не биолог, не журналист, а простой продавец, и тут же упрекает себя. Люк с ней честен, и его честность для неё настоящий дар. Теперь она хоть немного узнала о том, каков он на самом деле.

Спустя три месяца Варя сидит во французской кондитерской в Хейс-Вэлли. Когда заходит тот, кого она ждёт, Варя узнаёт его с первого взгляда. Они никогда не встречались, он знаком ей по рекламным фотографиям в сети и, разумеется, по старым снимкам с Саймоном и Кларой. Варино любимое фото сделано в квартире на Коллингвуд-стрит, где жили когда-то её брат и сестра. Чернокожий парень сидит на полу, одна рука на подоконнике, другой он обнимает Саймона, положившего голову ему на колени.

— Роберт! — Варя встаёт.

Роберт оборачивается. Он, как и прежде, красив — высокий и видный, глаза живые, умные, — но ему уже шестьдесят, он похудел, волосы засеребрились.

Много лет Варя гадала, где он сейчас, но только этим летом набралась храбрости и взялась за поиски всерьёз. Нашла статью о чикагском театре современного танца и двух его руководителях. Написала ему по электронной почте, и Роберт ответил, что на этой неделе будет в Сан-Франциско на фестивале танца в парке Стерн-Гроув. Они обсуждают Варину работу, хореографию, квартиру на юге Чикаго, где Роберт живёт со своим мужем Билли и парой мейнкунов.

— Эвоки[50], — называет их Роберт, смеётся, показывает фотографии в телефоне; смеётся и Варя, но вдруг у неё перехватывает горло от подступивших рыданий. — Что с вами? — тревожится Роберт. И прячет телефон в карман.

Варя вытирает слёзы.

— Я так рада, что мы наконец познакомились! Сестра моя, Клара, она вас часто вспоминала. Она бы обрадовалась. — Опять это ненавистное «бы»! — Она бы обрадовалась, если б узнала, что вы…

— Что я жив? — Роберт улыбается. — Ничего страшного, можете смело говорить. Никаких гарантий не было. Впрочем, как и для всех нас. — Он поправляет серебряный браслет с гравировкой, который носит вместо обручального кольца; точно такой же носит и Билли. — Да, у меня ВИЧ. Я и не надеялся дожить до старости. Ей-богу, даже до тридцати пяти дожить не надеялся. Но всё-таки дотянул до появления лекарств. А у Билли энергии хватит на двоих. Он молод — совсем молод, ему не выпали такие мучения, как нам. Когда умер Саймон, Билли было всего десять лет.

Роберт заглядывает Варе в глаза. Впервые в разговоре всплыло имя Саймона.

— Я так себе и не простила, что мы с ним больше не увиделись после его ухода из дома, — признаётся Варя. — За те четыре года, что он жил в Сан-Франциско, я ни разу к нему не приехала, так была обижена. И надеялась, что он… повзрослеет.

Слова повисают в воздухе. Варя сглатывает. Клара была рядом с Саймоном, даже Дэниэл говорил с ним по телефону — об их коротком разговоре он рассказал после похорон, — но Варя превратилась в камень, в глыбу льда, замкнулась в себе так, что не достучаться. Да и зачем ему? Наверняка он понимал, что на него Варя обижена сильней, чем на Клару. Клара хотя бы предупредила, что уезжает; у Клары хватало порядочности отвечать на звонки. А на Саймона Варя махнула рукой. Неудивительно, что и он махнул рукой на неё.