Роберт накрывает ладонью её руку, и Варя изо всех сил старается не дрогнуть. Ладонь у него широкая, тёплая.

— Вы же не знали, чем всё обернётся.

— Нет. Но я должна была его простить.

— Вы были тогда ребёнком. Все мы были детьми. Послушайте… до того как умер Саймон, я был осторожен. Может быть, даже чересчур. Но после его смерти я ударился во все тяжкие. Чудом жив остался.

— А мысль, что от секса можно умереть, — спрашивает Варя, чуть помедлив, — вас не пугала?

— Нет, тогда не пугала. Она совсем иначе воспринималась. Когда врачи призывали нас к воздержанию, это не звучало как выбор между жизнью и сексом. Это был выбор между смертью и жизнью. А если ты столько боролся за то, чтобы жить полноценно, заниматься сексом по-настоящему, то так просто не сдашься.

Варя кивает. На двери кафе звякает колокольчик, заходит молодая семья, и Варя перебарывает себя, чтобы не отшатнуться, когда они проходят мимо её столика. Недавно она сменила психотерапевта, её нынешний врач занимается когнитивно-поведенческой терапией и учит её выдерживать близость других людей.

— Я никогда не понимала, что вас привлекало в Саймоне, — продолжает Варя. — По словам Клары, вы были человек зрелый, состоявшийся, а Саймон — сущий ребёнок, вдобавок самовлюблённый. Не подумайте плохого — я души в нём не чаяла. Но встречаться с таким, как он, не стала бы ни за что.

— В целом верно. — Роберт широко улыбается. — Что меня в нём притягивало? Бесстрашие. Он мечтал уехать в Сан-Франциско — и уехал. Захотел стать танцором — и стал. Наверняка и ему был знаком страх, но действовал он бесстрашно. Этому я у него научился. Чтобы открыть свой театр, мы с Билли взяли ссуду, не зная, сможем ли когда-нибудь рассчитаться. Первые три года вкалывали как проклятые. А потом дали представление в Нью-Йорке, о нас написали в «Таймс». Когда вернулись в Чикаго, наша работа стала приносить прибыль. Теперь мы в состоянии оплачивать нашим танцорам медицинскую страховку. — Роберт ест круассан, осыпая кожаную куртку маслянистыми хлопьями. — Уходить на покой я пока не собираюсь. До сих пор страшно так далеко загадывать. Но это не беда, работу свою я люблю. Не хочу бросать.

— Завидую вам! Я ушла с работы. Чувствую себя потерянной — никогда со мной такого не было.

— Прекращайте. — Роберт шутя грозит ей круассаном. — Берите пример с Саймона. Будьте бесстрашны!

Варя старается, хотя то, что смелый поступок для нее, — пустяк для любого другого. Теперь она свободно облокачивается на спинки стульев и ходит на прогулки по городу. Десять лет назад, когда переехала в Калифорнию, она оказалась в Кастро впервые после рождения Руби и пыталась вообразить там Саймона, но вспоминалось лишь, как он от неё удирал по дороге в синагогу. Сейчас Варя представляет его опять и на этот раз видит новым, незнакомым. По дороге от ресторана «Клифф-Хаус» к старому военному госпиталю и парку «Маунтин-Лейк» Варя мысленно видит Саймона на руинах общественного бассейна Сатро, где когда-то могли купаться десять тысяч человек. Неизвестно, гулял ли Саймон среди здешних утёсов, ведь от Кастро до Ричмонда автобусом минут сорок пять, а то и дольше. А впрочем, неважно. Он здесь, среди кустов сирени, его волосы треплет морской ветерок; он показывает дорогу, и Варя идёт следом.

Дома её ждёт письмо от Майры.

Дорогая Ви!

Одиннадцатое декабря тебя устроит? Оказалось, четвёртого Эли занят, а Джонатану приспичило вытащить всех среди зимы во Флориду, вот сумасшедший! (Думаю, всё будет хорошо. Главное для меня — решиться всем объявить, что я и вправду выхожу замуж в Майами.) Напиши мне.

С любовью,

М.

Джонатан преподаёт в университете в Нью-Полце. За четыре года до гибели Дэниэла умерла от рака поджелудочной железы его жена. Майра всегда считала, что он не в её вкусе. Когда Майра овдовела, он стал приносить ей обеды — «говяжья грудинка, только покупная; моя жена делала домашнюю», — сидел с ней рядом перед лекциями, когда её стали одолевать приступы паники. Через два года она поняла, что любит его.

— Это было постепенно, буквально со скоростью ледника, — призналась Майра Варе в скайпе во время очередного воскресного разговора. — Волей-неволей пришлось отступить.

Майра поставила на кофейный столик тарелку, поджала под себя ноги. По-прежнему миниатюрная, она стала более спортивной, поскольку, оставшись одна, пристрастилась к велопрогулкам — ездила из Нью-Полца на Медвежью гору, а мимо проносились леса, сливаясь в блёклое пятно, под стать её душевному состоянию.

— В каком смысле отступить? — спросила Варя.

— Я и сама задавала себе этот вопрос и поняла, что держит меня не боль и не вера. Я должна была отступиться от Дэниэла.

Полгода назад Джонатан сделал ей предложение. У него есть одиннадцатилетний сын Эли, Майра старается найти с ним общий язык. Варя будет подружкой невесты.

«Чего вы хотите?» — спросил её Люк, и честный ответ звучал бы так: вернуться в прошлое. Себе тринадцатилетней она велела бы не ходить к гадалке. Двадцатипятилетней — разыскать Саймона, простить его. Присматривать за Кларой, зарегистрироваться на еврейском сайте знакомств, не дать акушерке забрать ребёнка. Сказала бы себе, что умрёт, умрёт, все они умрут. Велела бы себе запомнить аромат Клариных волос, тепло объятий Дэниэла, пальцы Саймона, короткие и толстые. Боже, какие были у них руки — быстрые, как колибри, у Клары, изящные, беспокойные у Дэниэла. Она сказала бы себе, что на самом деле жаждет не бессмертия, а избавления от тревоги.

«А вдруг я изменюсь?» — спросила она много лет назад у гадалки в надежде, что ответ поможет ей избежать горя и неудач. «Обычно люди не меняются», — ответила ей та.

Семь вечера, небо неоновое, сияющее. Варя устраивается поудобнее в кресле. Возможно, в колледже она выбрала естественные науки за их логичность — слишком далеко отстояли они от гадалки с Эстер-стрит и её пророчеств. И всё-таки была в её вере в науку и доля бунтарства. Варя боялась, что будущее предопределено, и в то же время надеялась, всей душой надеялась, что еще не поздно ждать сюрпризов от жизни, а заодно и от себя самой. Хотела верить, как Клара, что мир шире наших представлений о нём.

Теперь она вспоминает, что сказала ей Майра после похорон Дэниэла. Они присели под деревом; сыпал мелкий снежок, и все понемногу расходились по машинам. «Мы с Кларой не были знакомы, — сказала Майра, — но я почти понимаю её, самоубийство — вполне логичный поступок. Продолжать жить — вот что нелогично, день за днём куда-то двигаться, будто бы так и надо».

Но Майра выжила. Сделала невозможное. Если кто-то выжил, справился с горем, это всегда кажется невозможным, представляется чудом. Варя думает о своих коллегах — корпят над пробирками и микроскопами, пытаясь воссоздать процессы, уже существующие в природе. Turritopsis dohrnii, медуза величиной с бусинку, умеет в случае угрозы превращаться из взрослой особи в незрелую и обратно. Лягушки зимой промерзают до твёрдого состояния — сердце не бьётся, кровь застывает, — а весной оттаивают и снова скачут. Периодические цикады живут выводками под землёй, питаясь соками корней деревьев. Можно подумать, они мертвы, и, пожалуй, это отчасти правда — неподвижные, молчаливые, затаились под землёй, на полуметровой глубине. И однажды ночью, спустя семнадцать лет, весь выводок выходит на поверхность. Они залезают на соседние растения, с тихим шорохом опускаются на землю их сброшенные шкурки. Тельца их полупрозрачны и мягки. В темноте они поют.