— Пожалуй, ты прав. Ладно, если дело выгорит и мы доберемся до Эркетлиса…

— Уж за наградой он не постоит, как ты сам, безусловно, понимаешь. Ты получишь больше, несоизмеримо больше, чем имел бы на посту губернатора Кебина.

— Нисколько не сомневаюсь. Ну что ж, если до наступления темноты я не дам слабака или не отыщу еще какого-нибудь серьезного изъяна в твоем плане — я с тобой. Слава богу, ждать осталось недолго.

Когда на террасы Леопардового холма спустились сумерки и летучие мыши запорхали на фоне зеленого неба на западе, исчерченного желтыми полосами, молодая луна, которая была видна всю вторую половину дня, засияла чуть ярче в своем движении к раннему закату — такая нежная, такая бледная, что почти эфемерная: слабый блик в воздушной высоте, подобный зыбкому отблеску на струистой воде над подводным камнем. Маленькой и бесконечно одинокой казалась она, несмотря на рассыпанные вокруг звезды; изящной и хрупкой, как зеленушка весной; беззащитной и уязвимой, как невинность ребенка, в одиночестве бредущего через маргаритковый луг. А внизу лежал в звездном свете темный город, тише полночной тишины: ни огонька нигде, ни звука голоса; ни девушка не запоет, ни свеча не загорится, ни попрошайка не заклянчит милостыню. Наступил великий час Погашения Огня. На улицах ни души; усыпанные песком площади, разровненные граблями на исходе дня, похожи на пустынные озера, покрытые ребристым льдом. Собачий вой, раздавшийся в отдалении, резко оборвался, словно по чьему-то суровому приказу. И такая тишина воцарилась кругом, что сдавленный плач мальчонки в загоне на невольничьем рынке доносился аж до самых Павлиньих ворот, где стоял в густой тени единственный стражник со скрещенными на груди руками, чье копье было прислонено к стене у него за спиной. Над этой выжидательной тишиной, безмолвной, как весенние поля окрест города, медленно плыл тонкий серп месяца, словно гонимый в предуготованную тьму, откуда он восстанет для неведомой новой жизни.

На балконе Змеиной башни, кутаясь в плащ от ночной прохлады, стояла Шельдра и пристально смотрела на запад в ожидании, когда нижний рог месяца поравняется с верхушкой Брамбовой башни в противоположном углу здания. Когда наконец это произошло, висящую над городом тишину прорезал ее протяжный завывающий крик: «Шардик! Огонь владыки Шардика!» Мгновение спустя багрово-оранжевое пламя взбежало по двадцатилокотному осмоленному сосновому стволу, установленному на крыше дворца; из нижнего города он казался огненным столбом на фоне темного неба. Со стены, разделяющей верхний и нижний город, раздались ответные крики, и пять таких же, но поменьше, столбов пламени поднялись один за другим на крышах равноудаленных друг от друга сторожевых башен, точно змеи из корзин при звуках тростниковой флейты заклинателя. Потом в нижнем городе стали зажигаться в установленном порядке огни на различных воротах и башнях: Синих и Лилейных воротах, часовых башнях, башне Сель-Долад, Башне сирот и Лиственной башне. Каждое пламя взбегало к ночному небу со скоростью гимнаста, проворно лезущего по канату, и огонь обтекал бревна длинными сверкающими волнами, точно бурливая вода. Какое-то время только они и пылали в темноте, отмечая границы города, что лежал среди равнины, будто огромный плот, причаленный под крутым склоном Крэндора. И пока они горели, громко потрескивая в тишине, опять воцарившейся после того, как смолкли крики на башнях, улицы начали постепенно наполняться людьми, которые выходили из своих домов и либо просто неподвижно стояли в темноте, как часовые, либо медленно, но целеустремленно двигались ощупью в сторону Караванного рынка. Вскоре там собралось порядочно народа, все хранили молчание, все спокойно ждали в испещренных огнями сумерках, таких густых, что и лица соседа не разглядишь.

Потом на Леопардовом холме, вдали, показался крохотный огонек единственного факела. Он быстро пропрыгал вниз по террасам к озеру Крюк, пронесся через кипарисовые сады и устремился к Павлиньим воротам, заранее открытым, чтобы факелоносец без задержки спустился по улице Оружейников к рынку и почтительно ждущей толпе. Сколько их там собралось? Сотни, тысячи. Большинство — мужчины, но были и женщины, все до единой — главы семейств. Судебные и гражданские чиновники, чужеземные купцы, учетчики, строители и плотники, почтенная вдова рядом с мамашей из веселого дома, сапожники-починщики с натруженными руками, шорники, ткачи, содержатели гостиниц для бродячих рабочих, владелец «Зеленой рощи», хозяин постоялого двора для курьеров из провинций и многие, многие другие — люди самого разного рода и звания безмолвно стояли плечом к плечу в темноте, рассеиваемой лишь светом высоких огненных столбов, на который они и вышли из своих домов с незажженными факелами, дабы испросить у бога великий дар обновления огня. Факелоносец — молодой офицер из дома Гед-ла-Дана, удостоившийся такой чести за доблестную службу в Лапане, — подбежал к Большим весам с факелом, зажженным на крыше Дворца от нового огня, и там наконец остановился, с улыбкой переводя дыхание и стараясь придать себе подобающий случаю торжественный вид, прежде чем протянуть светоч ближайшему просителю — старику в заплатанном зеленом плаще, опирающемуся на клюку.

— Благословен будь огонь! — раскатился над площадью голос офицера.

— Благословен будь владыка Шардик! — прошамкал старик, зажигая свой факел от протянутого к нему.

Потом вперед выступила статная дама в летах. В одной руке она держала палку с намотанной на конце просмоленной паклей, а в другой — желтый жезл, означавший, что она представляет здесь своего мужа, ушедшего в военный поход. В толпе было немало таких женщин.

— Благословен будь огонь! — снова воскликнул молодой офицер.

— Благословен будь владыка Шардик! — откликнулась она, глядя на него с ласковой улыбкой, которая будто говорила: «И ты будь благословен, дружок».

Держа свой запаленный факел высоко над головой, она повернулась и направилась домой, а к Большим весам приблизился кряжистый мужик грубой наружности, судя по одежде — гуртовщик.

Горожане зажигали один факел за другим с неторопливой, радостной торжественностью, без всякой толкотни и суеты. Никто не произносил ни слова, пока не получал священного дара огня. Многие, не дожидаясь своей очереди к факелу, доставленному из Дворца, брали обновленный огонь от светочей, несомых через площадь, и уже спустя считаные минуты со всех сторон раздавались ликующие возгласы «Благословен будь огонь!» и «Благословен будь владыка Шардик!». По всей площади вспыхивали все новые и новые факелы, точно искры в глубине очага или на поверхности тлеющего полена. Вскоре по окрестным улицам потекли потоки прыгающих, пляшущих огней. Языки у людей развязались, и город наполнился веселым гомоном, подобным птичьему щебету на рассвете, а в окнах повсюду вокруг стали загораться вновь зажженные лампы и фонари. Потом и на крышах домов по всему городу засверкали огни — либо вертикально установленные бревна наподобие тех, что уже пылали на воротах и башнях, только поменьше, либо жаровни, заправленные дровами или ароматными смолами и углями, окропленными благовониями. Заиграла музыка, начались пиршества, винные возлияния в тавернах, пляски на площадях. Священный дар света и тепла, ниспосланный богом одному только роду людскому, утверждал свое превосходство над холодом и тьмой.