Притормозил Иван, голову почесал, сплюнул. Пожал плечами:

– А почём мне знать? Я, знаешь, вроде как сам действовал, но не головушкой думал, а телом. Оно само за меня всё делало, а я как бы не при делах, только наблюдаю как бы со стороны. Точно, как тогда, когда злой дух во мне хозяйничал…

Тут нахмурился Иван, замолчал, а шаг его ускорился, так, что Немила стала едва поспевать.

Короток был их путь, поскольку врата противоположные, южные, были тут недалече. Так сказала лисица, и скоро её слова подтвердились.

Вышла троица к точно таким же вратам, что на другом конце Денница-града остались: чёрные, то ли деревянные, то ли кованые – кто их разберёт. Но в отличие от тех, эти стояли распахнутые, и через них толпой валил народ, причём народ в основной массе своей не чудной, а самый обыкновенный с виду. Только немного ошалелый и напуганный.

Кто видел их, тот стопорил на месте, и охал, и разводил руками.

– Царевич!

– Живой!

– Нет, не живой, дурёха ты!

– Ах, какая жалость! Сгубили-таки царевича!

– Да нам-то теперича от этого не холодно, не жарко!

Они недолго толпились вокруг, глазели, ничего не спрашивая, а потом расходились дальше. Кто-то спорил, какой из теремов займёт, кто-то громко кричал:

– Эй, в теремочке живёт кто? А меня к себе возьмёте?

Царевич – он везде царевич, однако, быстренько разобравшись что к чему, народ занялся делами более насущными.

– Какое неуважение, – шепнула Немила, а сама облегчённо выдохнула.

Чествования – вещь необходимая, верно. Однако, что толку от чествований, когда это сделано на скорую руку, неуверенно и без помпы? К тому же, стоило ей заметить, как растерялся при виде всех этих людей царевич, она тут же почувствовала себя обязанной оградить его от всех ненужных переживаний.

Надо было поскорее увести его из града.

Немила так заторопилась, что в толпе потеряла лису, а тут ещё прямо на выходе к ним прицепился какой-то богатырь, настоящий великан, от плеча до плеча – косая сажень, и сколько же – от пяток до макушки.

Шагал он негромко, не ронял ни слова, одна рука его на рукояти меча покоилась, тогда как другая размахивала вперёд-назад, и крестьяне едва успевали уворачиваться.

Богатырь не отдалялся от них, но и не приближался, всё время держась примерно на одном расстоянии, и Немила пока что не била панику. Батюшка всегда говорил, что к большому человеку прилагается большая ответственность, и что раз богатырей стало так мало, значит, мало стало людей, готовых взвалить на себя не только свои невзгоды, но и чужие. А ещё он говорил, что, если заметен человек сам по себе, тем, какой он есть безо всякого напускного, значит, боги обрекли его на судьбу необычайную, но и на испытания значительные.

Говорил он также, совсем в другое время и в ином месте: «Ты, Немила, для меня самая красивая доченька во всем белом свете, но как же я рад, что тебе не грозят никакие испытания, кроме, разве что, рождения детей».

Не понимала она раньше, что имел в виду батюшка, а теперь поняла, и для этого ей достаточно было узреть красоту Марьи Моревны.

Вот она, та самая необычайная красота, рядом с которой любая другая хорошенькая девица почувствует себя дурной и косой. Самолюбие Немилы пострадало ещё более, когда она, прогулявшись по большому граду, встретила на своём пути множество милейших созданий ничуть не дурнее себя.

От этого открытия ростки ревности, проросшие в ней в тот самый миг, когда открылось, что она была не единственной у Ивана, значительно прибавили в росте. Стала она исподтишка подглядывать за суженым, и больше всего ей было страшно, что он тоже начнёт обращать внимание на всех этих юных прелестниц, особенно на тех, что всем своим видом явственно дают понять окружающим, что роду они высокого.

Но к её успокоению Иван почти не смотрел по сторонам, а если его взгляд направлялся в сторону какой-нибудь растерянно кусающей красные губы девицы, то он с каменным лицом продолжал шагать по узким и широким улицам.

Его, казалось, не волновал никто и ничто, а оживился он лишь тогда, когда, миновав толпу, они вплотную подошли к крепостным стенам и непроницаемой черни врат.

Как уже говорилось ранее, врата были распахнутые, через них валил народ, и Немила с Иваном едва протиснулись наружу.

– Какое счастье, что мы вырвались! – воскликнул разом повеселевший царевич и от переизбытка чувств даже приобнял Немилу, но потом отступил, указывая пальцем ей за спину. – Эй, ты кто таков и почему нас преследуешь?

Это был тот же самый великан, какого заприметила Немилушка, и борода у него была точь-в-точь батюшкина, только ещё светлее, а голову венчал шлем, но не такой, как у батюшки – крылатый и с позолотой – а никогда Немилой доселе не виданный, серебристый, прямо над забралом – морда щуки, а макушку венчает шучий хвост. То был щековский шлем. И хоть само лицо великана было добрым, но сердце Немилы отчего-то переполнилось неприязнью.

Прижалась она к Ивану, прикрыла его своей грудью, а великан, глядя на это, расхохотался.

– Вы, это, не смешите старика, – сказал он. – Пришёл я по просьбе и распоряжению Марьи Моревны, дабы проводить вас по тридесятому и, где надо, вступиться. Так что не бойтесь меня, вас не обижу. Ох, и соскучился я по возможности проявить доблесть богатырскую, пока врата южные охранял! Засиделся, понимаешь. Ведь я не Емельян, мне на одном месте сидеть – самое что ни на есть наказание. Посмотрите, ноги меня сами несут навстречу опасности. Поспешим, и боги помогут нам преодолеть трудности на пути нашем.

Какие такие трудности? – хотелось закричать Немиле. Она же все трудности нынче преодолела, огонь преодолела, царевича нашла, осталось всего ничего, водицы набрать. Неужто и это дело сопряжено с опасностями?

Неужто ей даже водицы спокойно набрать не дадут без того, чтобы не подвергнуть очередному испытанию! Но, по крайней мере, сейчас она не одна, при ней Иванушка есть, и…

– Иванушка, спроси, как его зовут, – шепнула Немила на ушко суженому.

– Как зовут тебя, проводник? – обратился царевич к богатырю, а перед этим сбросил руку Немилы, коим поступком оставил её в полнейшей растерянности. Ужель она уже успела, помимо воли своей, сделать что-то не то?

– Добрыня, – хмыкнул богатырь и низко поклонился. – А ты, значит, Иван-царевич. Служил я когда-то Щековскому царю, во времена незапамятные, однако, это не значит, что я не уважаю тебя и твой род, что ведётся от Лыбеди и Кия. Я всегда помнил, что изначально все друг другу были братьями да сёстрами, а остальное всё напускное да временное. Готов я служить тебе, Иван, верой да правдой, и тебе, Немила, что невестой его зовётся.

Закончив свою речь, Добрыня ещё раз поклонился, обоим поочерёдно, чем вызвал к себе мгновенное расположение, и махнул рукой вправо: