– Привираешь ты, но пускай будет так. Я хочу испросить у тебя совета. Слышишь, как в ветвях кто-то плачет?

Немила прислушалась. И правда, если превратиться в слух, то можно уловить многоголосое подвывание. Но что же это значило?

– То дети мои надрываются голодным криком, – упавшим голосом сообщила Гагана. – Посмотри на мои стёртые в кровь соски! Птенцов восемь, а я не могу выкормить их одна! Скажи, что мне делать, как облегчить их страдания, пока они не вырастут и не научатся переносить долгое отсутствие еды?

Блеснули железные когти, золотой клюв хищно раскрылся, казалось, она готова напасть, но Гагана не сдвинулась с места.

– Слышишь, как они возбуждённо визжат? Это ты, твоё появление на них так подействовало. Накорми их, пока моя голова не разорвалась от этого мерзкого звука, и тогда я отступлю с твоего пути, и направлю тебя к источнику живой воды!

«Чем же я их буду кормить?» – захотела спросить Немила, но птица уже подпрыгнула и скрылась среди листвы, чтобы спуститься снова, но уже не одной.

В когтях Гагана держала двоих голеньких розовеньких птенцов с непропорционально большими головами и крошечными крылышками, каждое в мизинчек шириной. Кроме едва державшейся на шее головы и лысых крылышек у птенцов был клюв – точь-в-точь мамашин, и точно такие как у мамаши когти, на вид – чистое железо.

Когда мамаша выпустила птенцов на камень и снова взмыла к верхушке дерева, птенцы принялись противно завывать на одной ноте. Гагана обернулась за четыре раза, и на четвёртый раз завывание превратилось в один истошный крик, от которого было никуда не скрыться. Немила искренне пожалела Гагану, печальной статуей замеревшую в окружении детей, однако, жалостью сыт не будешь.

И принялась Немила шарить по земле в поисках пищи. Глупо, но что же ей ещё оставалось?

Золотые жёлуди? Нет, их и есть невозможно. Может, вернуться на большую тропу и выловить пару мышей из тех, что карабкаются по склону? Ей, конечно, будет нелегко, но можно снять с себя юбку и попробовать использовать ту как капкан.

Немила обрадовалась своей идее, метнулась к зарослям, но была остановлена раздражённым окликом:

– Ты что, с дуба рухнула? Плоть тех, кто живёт в тридесятом, совершенно не питательна, она не подходит детям. Вернись и найди другой выход.

Немила вернулась к подножию дерева, упала на колени и начала стягивать с себя одежду, с отчаянием приговаривая:

– Ешьте меня, ешьте, птенчики! Мне не выбраться из тридесятого, и друга своего возлюбленного не спасти, так начните же с моих глазок, и тогда не придётся мне увидеть разочарования на его лице! Нагая, Немила подползла к птицам и растянулась подле них. Земля была тёплая.

Глаза её были закрыты, она лежала на спине и почти не дышала. Сейчас они облепят её, начнут щипать во все места, и дайте боги унести отсюда хоть часть себя, да донести до дому, до излечивающих мазей и приблуд Яги.

А что, если они очень-приочень голодны? Тогда вовек ей не донести себя до дому, и Иванушка помощи не дождётся, получается.

Она думала, что птенцы ринутся на неё всем скопом, вонзятся в плоть так, как умеют только младенцы – жадно и не рассчитывая сокрытых в теле силёнок; они и облепили её, вот только вонзаться не спешили.

– Я передумала, только не глаза! – вскрикнула она, а восемь пар лапок уже вовсю царапали её живот и руки, пробираясь всё выше к грудям…

Груди! Конечно, как же она не догадалась! Целью голодных птенцов были её наполненные детским молоком груди, предназначенные для того, чтобы кормить Радость с Грусть.

Немила распахнула веки, а первые два птенца, самые шустрые и наглые, широко раскрыли клювики. Узкие, ярко-красные птичьи горлышки показались ей крайне неприятными на вид, но тот вид был ничто по сравнению с терзаниями, кои ждали её дальше.

Птичьи клювы, как известно, не предназначены для того, чтобы сосать. Они предназначены щипать, и клевать, и рвать, а для сосания не годятся совсем.

Клювы сомкнулись. Младенцы, то есть птенцы, сосали грудь беззвучно, но с жадным остервенением, припав груди и обнимая её недоразвитыми зачатками крыльев.

Потом их оттеснили другие, тех – ещё одни, и последние, самые слабые физически, но самые терпеливые из всех.

Эти последние никак не могли насытиться. Им было непросто, поскольку последние капли молока засели слишком глубоко, и чтобы добраться до них, приходилось быть более жестокими, нежели их братья и сёстры.

Немила лишилась чувств ещё до того, как грудь её превратилось в кровавое месиво, а очнулась от того, что кто-то обдувал её тёплым воздухом, и по телу разливалась нега.

Воздух вырывался из клюва удивительной птицы Гаганы. Он не залечивал раны, но боль от него утихала.

Птенцов было не видно и не слышно.

– Они сыты и довольны. Довольна и я, а ты можешь залечить раны водицей, – томно проронила Гагана, отскочила обратно на камень и чиркнула по нему когтистой лапой. Затем она широко раскинула крылья и взмыла в гнездо, сокрытое от посторонних глаз. На том её роль в этой истории закончилась.

А камень, бывший ещё недавно целым куском глыбы, в данный       момент представлял из себя две половинки, между которыми струилась вода.

Поднялась Немила на ноги, торопливо привела себя в порядок, подкатав рубаху и закрепив её на поясе таким образом, чтобы не мешалась идти, особливо взбираться в гору. Об опрятности она не шибко заботилась на этот раз, а боле переживала, как бы Иванушку догнать да новостью замечательной огорошить.

В самом лучшем настрое преклонила она колени перед камнем расколотым, а там водица – не водица, нечто искристо-жёлтое, чистый солнечный луч, бьющий прямо из земли.

О, чудо из чудес!

Изготовилась Немила со вторым сосудом, да не успела припасть к роднику лучистому как из ниоткуда! али из-под камня, али со дня родника, выскочила голова огромной змеи, что размерами не уступала клинку лопаты, и имела форму тупую овальную. Раскрыла змея пасть бездонную, и как зашипела! а зубы у той в два ряда! и язык чёрный, похожий на плётку для погона лошадей!

Пригвоздил Немилу к месту взгляд оранжевых глаз со злыми зрачками-полосочками, и ни звука проронить, ни пошевелиться она не смогла. Самый сильный страх захлестнул её, когда она поняла, что змея её целиком и заживо скушать может, да ещё не подавится. Грозный приценивающийся взгляд стал для неё хуже огня жалящего, хуже когтей и клювов, хуже холодных ручищ богинки. Похожим взглядом смотрел на неё Иван, будучи одержимым злой душой.

Только в этом взгляде было гораздо меньше человеческого.

Змея высунулась из родника настолько, что ростом сравнялась с Немилой, а та так и ничего не смогла сделать, только продолжала стоять на одном месте, и таращиться, и ожидать неминуемого нападения.

– Ш-ш-ш, – прошипела змея в очередной раз и её голова покачнулась на могучей шее, отчего сердце Немилы пропустило удар, и руки-ноги занемели, а в пальцах сосредоточилось болезненное пульсирующее покалывание.