той поры содержат немалую долю истины: говорили, что к каждой акции «Голдман Сакс» прилагался бесплатный револьвер, а при заказе номера в отеле клерк интересовался, нужна вам комната для сна или выпрыгивания из окна.

Истинный масштаб катастрофы стал ясен лишь после того, как пыль улеглась. В течение двух безумных месяцев рынок растерял все, что успел нажить за два замечательных года, – 40 миллиардов долларов исчезли, словно их никогда и не было. К концу трехлетнего периода от 21 000 долларов, накопленных незадачливым инвестором на бумаге, осталась лишь пятая часть; от семи реально сбереженных им тысяч осталась едва ли половина. Выяснилось, что мир будущего, где каждый человек становился богачом, был всего лишь приятным наваждением.

Сейчас кажется, будто произошедшее было неизбежным. Рынок опирался на ссуды, за сохранность которых никто не мог поручиться. Фундамент величественного дворца благополучия состоял сплошь из плохо закрепленных балок гнилой древесины. Да, формула Раскоба была безупречна с арифметической точки зрения, но она не учитывала, что сберегать 15 долларов при средней зарплате в 30 не так-то просто.

Без всяких сомнений, потоки национального дохода производили впечатление своим объемом, но стоило проследить за направлением тысяч крошечных ручейков, как становилось ясно, что выгоды от них распределялись крайне неравномерно. Двадцать четыре тысячи семей, расположившихся на вершине общества, получали доходы, втрое превышавшие достаток 6 миллионов самых бедных домохозяйств. В среднем те, кому повезло, жили в шестьсот тридцать раз богаче, чем их менее удачливые сограждане из низов. Недостатки системы этим не ограничивались. На фоне невиданной роскоши мало кого волновали два миллиона остававшихся без работы американцев, а спрятавшиеся за мраморными фасадами банки вымирали со скоростью примерно пары в день еще за шесть лет до катастрофы! Нельзя не отметить, что средний американец распоряжался свалившимся на него богатством с холодной расчетливостью самоубийцы. Обложившись ссудами, он купил в кредит все, что только мог, а затем с упорством, достойным лучшего применения, накупил на взятые в долг деньги безумное количество акций – всего, по некоторым оценкам, около трехсот миллионов штук, – чем и предопределил свою судьбу.

Что бы мы ни говорили сегодня, тогда подобный сценарий было трудно предугадать. Чуть ли не каждый день на американцев сваливалась очередная цифра, уверявшая народ в непоколебимости его положения. Среди убаюканных искусственными свидетельствами процветания оказался даже знаменитый Ирвинг Фишер – экономист из Йельского университета. В какой-то момент он объявил, что мы достигли «очень высокого плато» и теперь уже не покинем его; через неделю, когда акции сорвутся с края этого самого плато, фишеровская фигура речи будет вызывать лишь кривую ухмылку.

Катастрофический обвал фондового рынка был не самым страшным потрясением для целого поколения американцев, выросшего в атмосфере абсолютной уверенности в завтрашнем дне. Куда страшнее было то, что происходило в каждом доме. Возможно, несколько примеров лучше всего остального расскажут о тех мрачных годах. Так, в городе Манси, штат Индиана, своей славой обязанном уже упоминавшемуся исследованию «Средний город», к концу 1930-го каждый четвертый заводской рабочий был вышвырнут на улицу. В Чикаго большинство работавших женщин получали меньше 25 пенсов в час, а четверти не доставалось и 10 пенсов. Только на одной из нью-йоркских улиц каждый день выстраивалась двухтысячная очередь безработных, мечтавших о корочке хлеба. Если вернуться к масштабам страны, за год жилищное строительство сократилось в двадцать раз. Девять миллионов сберегательных счетов прекратили свое существование. Закрылись 85 тысяч предприятий. Совокупный объем зарплат в стране сократился на 40 %, дивиденды упали на 56 %, а общая сумма вознаграждений – на 60 %.

Настоящий ужас Великой депрессии состоял в том, что она и не думала заканчиваться или смягчаться. В 1930-м народ храбро насвистывал «Счастливые дни вернулись», тогда как национальный доход снизился с 87 до 75 миллиардов долларов. В 1931-м у всех на устах была «У меня есть пять долларов»; доход продолжал падать и остановился на 59 миллиардах. Через год музыка стала более печальной: «Браток, не найдется дайма?» – и доход вел себя соответствующим образом, достигнув жалких 42 миллиардов.

К 1933 году страна находилась в полной растерянности. В результате продолжительного спада национальный доход сжался до 39 миллиардов. От более чем половины богатства четырехлетней давности не осталось и следа; уровень жизни не опускался так низко ни разу за последние двадцать лет. Уличные перекрестки, дома, гувервилли – везде толпились безработные, чья численность составляла 14 миллионов. Складывалось ощущение, что гордый дух надежды навсегда покинул американскую землю.

Именно безработица переносилась сложнее всего. Миллионы никому не нужных людей были подобны тромбам в кровеносной системе экономики. Одно их присутствие убедительнее любой книги доказывало, что с системой что-то неладно. Экономисты же лишь заламывали руки, терзались вопросами без ответов и взывали к духу Адама Смита, но не могли ни поставить диагноз, ни предложить курс лечения. Безработица, и тем более безработица подобного масштаба, просто-напросто отсутствовала в списке возможных заболеваний организма – она воспринималась как абсурдная, нелогичная, а значит, невозможная. Тем не менее с ней нужно было бороться.

Казалось предельно логичным, чтобы взявшийся изучить и нарушить это парадоксальное соседство дефицита производства и тщетно ищущих работу людей человек происходил из левой части политического спектра и активно сочувствовал пролетариату, иными словами – был зол на систему. В действительности случилось иначе. Тот, кто осмелился бросить вызов проблеме, был самым настоящим дилетантом и держался подчеркнуто нейтрально. Правда же заключалась в том, что талант его был удивительно многогранным. Например, он написал на редкость заумный трактат по теории вероятностей – трактат, который, по мнению Бертрана Рассела, «невозможно похвалить сильнее, чем он того заслуживает».[229] Его способности управляться с недоступными другим логическими каверзами ничуть не уступали умению без видимых усилий зарабатывать деньги; свое полумиллионное состояние он сколотил, пойдя по одной из самых предательски соблазнительных дорог к богатству – торговле валютой и товарами на международных рынках. Мало того, книга по математике была написана в свободное от работы на государственной службе время, а на увеличение своего благосостояния он тратил никак не больше получаса в день, причем при этом не покидал постели.

Его разносторонность этим не ограничивалась. Разумеется, он был экономистом, экономистом из Кембриджа, и в полной мере обладал подобающим достоинством и эрудицией. Когда же дело дошло до женитьбы, его внимание привлекла не ученая дама, а прима-балерина из знаменитой труппы Дягилева. Он умудрялся в одно и то же время быть едва ли не самым любимым участником Блумсберийского кружка – созвездия наиболее ярких и передовых британских интеллектуалов – и занимать обычно не ассоциирующуюся с безудержной