К., который мне очень понравился»; вряд ли президент остался бы при своем мнении, знай он, что сам К. считал его вариацией на тему английского министра иностранных дел.

К 1935 году Кейнс – абсолютно состоявшийся человек. «Денежное обращение и финансы в Индии» были несомненным достижением, выход «Экономических последствий Версальского мирного договора» был встречен всеобщим восхищением, да и предназначенный для более узких кругов «Трактат о вероятности» имел не меньший успех. С последней книгой связан забавный случай. Как-то раз Кейнс ужинал с Максом Планком[246] – гениальным математиком, разработавшим теорию квантовой механики, едва ли не самое выдающееся достижение человеческого разума. Во время еды Планк повернулся к Кейнсу и признался, что когда-то подумывал о занятиях экономикой, но решил, что это слишком сложно. По возвращении в Кембридж довольный Кейнс пересказал содержание беседы своему другу. «Удивительно, – ответил тот, – буквально на днях Бертран Рассел говорил мне, что он тоже собирался посвятить свою жизнь экономике. Только он решил, что это слишком просто».

Но, как мы знаем, математика была лишь его хобби. Опубликованный в 1923 году «Трактат о денежной реформе» вновь приковал внимание всего мира. На сей раз Кейнс яростно атаковал нашу одержимость золотом, непонятную пассивность, с которой люди совершенно осознанно отреклись от власти над денежным обращением, переложив таким образом ответственность на бездушный международный золотой стандарт. Конечно, книга содержала множество терминов и выкладок, но, как и в каждой работе Кейнса, в ней изредка попадались и по-настоящему точные фразы, понятные любому. Один из его выпадов, вне всяких сомнений, пополнит фонд английских афоризмов. Рассуждая о «долгосрочных» последствиях одной из принятых экономических аксиом, он сухо отметил: «В долгосрочном периоде мы все умрем».

Словно нанося последний штрих, в 1930-м он пишет «Трактат о деньгах» – длинную, сложную для восприятия, местами гениальную, а местами сбивающую с толку попытку объяснить поведение экономики в целом. «Трактат…» был совершенно захватывающим чтением, ведь его автор пытался ответить на вопрос о том, что делает экономику столь нестабильной – постоянно движущейся от процветания к депрессии и обратно.

Вряд ли стоит говорить, что вопрос этот занимал умы экономистов на протяжении десятилетий. Даже если оставить в стороне серию крахов, спровоцированных спекулянтами, – вроде крушения 1929 года и его предшественников в истории (мы уже видели, как в XVIII веке во Франции развалилась Миссисипская компания), – становилось ясно, что система испытывала бесконечные приливы, чередуя рост с падением, словно человек, делающий выдох вслед за вдохом. К примеру, в Англии дела шли плохо в 1801 году, хорошо – в 1802-м, опять плохо в 1808-м, затем вновь хорошо в 1810-м. В 1815 году предпринимателям было снова не до смеха, и такая качка продолжалась еще более столетия. Положение дел в Америке было схожим с точностью до конкретных дат.

Что стояло за этими колебаниями между периодами благополучия и упадка? Сначала деловые циклы пытались приравнять к массовым нервным расстройствам. «Эти периодические падения – феномены по природе своей психические, и они появляются на свет в результате смешения отчаяния, надежды, воодушевления, разочарования и паники», – писал один наблюдатель в 1867 году.[247] Хотя это заявление вполне точно описывало настроение, царившее везде, от Уолл-стрит до Ломбард-стрит, от Ланкастера до Новой Англии, оно оставляло без ответа фундаментальный вопрос: что было причиной настолько всеохватной истерии?

При первых попытках нащупать ответ его искали вне пределов экономической теории. Так, уже знакомый нам Уильям Стэнли Джевонс выдвинул предположение, согласно которому виновниками наших бед были пятна на Солнце. Надо сказать, что идея эта куда менее несуразна, чем кажется на первый взгляд. Джевонс был потрясен тем, что в период с 1721 по 1878 год средняя продолжительность деловых циклов составляла 10,46 года, а пятна (открытые сэром Уильямом Гершелем в 1801 году) появлялись на Солнце с периодичностью в 10,45 года. Джевонс был убежден, что корреляция слишком сильна, чтобы оказаться простым совпадением. По его мнению, пятна влияли на погодные циклы, те, в свою очередь, обуславливали циклические колебания количества осадков, осадки приводили к колебаниям урожая, а те – к чередованию циклов деловой активности.

Теория была неплохой, если не считать одного «но». Более аккуратный подсчет показал, что истинная периодичность появления пятен составляет около одиннадцати лет, и поэтому изящная связь между небесной механикой и экономическими неурядицами нарушилась. Солнечные пятна остались проблемой астрономов, а желающие найти причины смены деловых циклов обратились к более приземленным вещам.

Если точнее, они обратились к области, еще более века назад привлекшей внимание неуклюжего, но обладавшего прекрасной интуицией Мальтуса, – к сбережениям. Нам не составит труда вспомнить замешательство Мальтуса и его нечетко сформулированное ощущение, что сбережения могут стать причиной «общего насыщения». Рикардо поднял его на смех, Милль счел мысль несерьезной, и она перекочевала туда, где находили пристанище сомнительные и опасные идеи, – в экономическое подполье. Шутка ли? Сказать, что сбережения могут быть источником неприятностей, значило поставить под сомнение бережливость как таковую! Это было почти безнравственно, не писал ли сам Адам Смит: «Неужели то, что мы называем добродетельным в поведении каждой семьи, может навредить всему народу?»[248]

Отказываясь видеть в сбережениях преграду для роста экономики, ранние экономисты вовсе не были голословны – они основывались на фактах.

Дело в том, что в начале 1800-х годов те, кто сберегал, как правило, были теми же людьми, кто использовал сбережения по назначению. В жестоком мире Рикардо и Милля лишь обеспеченные землевладельцы и капиталисты могли позволить себе не тратить все деньги сразу. Но и они тут же вкладывали их в производительную деятельность того или иного рода. Как следствие акт сбережения справедливо назывался «накоплением», ибо у монеты было две стороны. Во-первых, это был процесс стягивания большого количества денег, во-вторых, немедленного их употребления для покупки инструментов, строений или земли, требовавшихся для получения новых сумм.

К середине XIX века структура экономики заметно изменилась. Богатство стало распределяться ровнее, а значит, возможность сберегать открывалась все большему и большему количеству людей. В то же самое время укрупнявшиеся компании начали придерживаться более строгих правил; все чаще в поисках нового капитала они залезали не в карманы своих владельцев или управляющих, а в кошельки совершенно незнакомых им сограждан. Таким образом сбережение и инвестирование окончательно оформились как разные процессы: отныне соответствующие решения принимались различными группами людей.

Это и навлекло неприятности на всю экономику. В конечном счете Мальтус оказался прав – пусть и по причинам, о которых он сам даже не подозревал.

* * *

Эти неприятности настолько важны для понимания феномена