Мурдзуфлос распахнул перед владыкой парадные врата резиденции. На мраморном фризе большими черными буквами было высечено: «Здесь в 1821 году турки повесили митрополита Критского. Вечная ему память!»

– Вечная память! – вздохнул митрополит и переступил порог.

Глаза Мурдзуфлоса налились слезами.

– Да помогут тебе Бог и святой Мина, владыко! – проговорил он дрожащим голосом.

– Да не тревожься! Не я первый, не я последний, – сказал митрополит.

Он вышел во двор, склонил голову перед церковью Святого Мины и медленно зашагал к дворцу паши.

Пономарь глядел ему вслед, и душу его грызло раскаяние: как он мог отпустить святого старца одного.

– Ну, Мурдзуфлос, покажи, что у тебя внутри – душа или ветер свищет.

Он перекрестился и двинулся на расстоянии за владыкой.

В городе творилось несусветное. Митрополит выступал тихо и слышал стоны и плач, от этого сердце у него разрывалось. Доколе же будут распинать греческий народ? Мы всего-навсего люди, Иисусе Христе, а не Боги, как Ты. Нет сил больше терпеть, когда ж Ты ниспошлешь нам спасение!

Ему казалось, что вся Мегалокастро с ее набережными, кварталами и жителями – это его собственное тело. Стоило обрушиться очередной выломанной двери или женщине завопить истошным голосом, у митрополита внутри все обрывалось.

На площади показалась толпа турок, все пьяные – то ли от вина, то ли от крови. Увидев одетого в золото митрополита, они остановились как вкопанные.

– Ну и ну! Это что за чудо? Куда оно идет? А ну посторонись, не то всех передавит!

Митрополит шел прямо в объятия Харона и будто ничего не видел перед собой. Мозг сверлила одна мысль: нет смерти прекраснее, чем во имя своего народа… Разве правы евангелисты, утверждающие, что гибель Христа была мученической. Разве его слова «Или́! Или́!» не означают «Радость! Радость!» на языке жертвенной любви? «Или́! Или́!» – звучало в душе митрополита. И чем ближе подходил он к дворцу паши, тем стремительнее становился его шаг. А сзади, как верный пес, тащился Мурдзуфлос.

Митрополит подошел к Большому платану. Он тихо шелестел пышной изумрудной листвой, исполненный свежести и силы. Его пятнистая кора напоминала шкуру леопарда. У митрополита потемнело в глазах: на ветвях висели христиане.

У ворот паши два стражника, скрестив ружья, задержали митрополита. Но тут подбежал Мурдзуфлос и что-то им сказал по-турецки. Низами подняли ружья и пропустили их. Пономарь пошел впереди, растворяя двери.

Увидев митрополита, паша повесил голову. Он стоял, опершись локтем о подоконник, и прислушивался к стонам и воплям города. Этот безобидный, полусонный анатолиец тоже вдруг озверел: в нем как будто проснулась извечная жажда турка проливать греческую кровь. При этом ему было стыдно: какой он паша, если у него не хватает мужества осадить зачинщиков, вырвать нож из их рук?

Митрополит остановился на пороге.

– Бога не боишься, паша?! – выкрикнул он.

– Ты зачем вырядился в золото, гяурский поп! – взъярился турок. – Думаешь, испугаюсь?

– Бог – он все видит. – Митрополит угрожающе поднял палец к небу. – Выйди, посмотри на льющуюся кровь! Куда, ты думаешь, она льется? Тебе на голову!

– Ты не очень-то повышай здесь голос! Перед тобой платан!

– Предо мной – Господь! Мне бояться нечего!

Паша отошел от окна, приблизился к митрополиту, посмотрел на него, не зная, что делать дальше. На минуту представил себе, как тело митрополита раскачивается на площади, и внезапно испугался. Все же недостойно мне этого греческого пса слушать, подумал он.

– Не зли меня! Уходи отсюда подобру-поздорову. Я никого не боюсь!

Тогда митрополит оставил Бога и принялся за султана:

– А султана что, тоже не боишься? Он для чего послал тебя на Крит? Чтоб здесь мир был! А ты что творишь? Довел народ до резни, а резня приведет к восстанию. Уж извини, паша, но, думается мне, не сносить тебе головы.

Турок и сам чувствовал, что голова его некрепко держится на плечах.

– И что мне, по-твоему, делать? – спросил паша сдавленным голосом.

– Не теряй времени, пошли людей, пусть трубят в трубы, пусть прекратят кровопролитие. Издай указ, припугни! Ты же паша, в конце концов!

– Да будет проклят тот час, когда я вступил на ваш дьявольский остров! – произнес он. Потом взглянул на митрополита, как бы моля о помощи. – Да что ж ты стоишь на пороге, владыко? Проходи, садись, подумаем, как все уладить.

– Пока мы здесь беседуем, людей режут! Не могу я сидеть. Зови стражников, отдавай приказ. Пока не затрубят трубы, не сяду. И не уйду…

– Все вы псы! Будьте вы все прокляты, критяне! И добрые, и злые!

Задыхаясь от ярости, паша вышел в коридор, крикнул стражу. Прибежали низами, бряцая саблями и шпорами.

Стоя на пороге, митрополит вздохнул: «Господь не счел меня достойным того, чтобы и меня повесили на двери моей резиденции. Ну да ладно, главное – были бы спасены христиане».

Паша вернулся в зал, вытер вспотевший лоб.

– Как услышишь трубы, уходи сейчас же! Надоели вы мне все! Не желаю никого видеть!

Он повалился на диван, нервно перебирая янтарные четки и косясь на митрополита, который возвышался на пороге, как золотая гора.

Ох и молодец этот проклятый поп! – восхищался он про себя. В былые времена я бы в два счета сделал ему обрезание и назначил шейхом!

Капитан Михалис повернулся к Трасаки. Мальчик все еще стоял на коленях и слушал, как кричит Эфендина, как грязно ругается арап. Потом вдруг во всем квартале наступила тишина. Из двора Идоменеаса доносились вопли.

– Есть хочешь, Трасаки?

– Ага!

– Иди скажи матери, пускай спустится и чего-нибудь нам приготовит. Думаю, сегодня уже никто не пожалует.

Капитан Михалис отложил ружье и взялся за кисет. Но тут опять услышал рыдания, и пальцы его застыли.

Наверно, убили беднягу Идоменеаса, и старая кормилица его оплакивает… Капитан Михалис покачал головой. Разве он был мужчиной? Наверняка начал плакать, и его прирезали, как ягненка на Пасху…

Он свернул цигарку и уже собирался прикурить от ружейного кремня, но его снова оторвали: на этот раз рев труб. Капитан Михалис приоткрыл ворота. По улице шел патруль – человек двадцать вооруженных солдат. Впереди шагал глашатай с криками:

– Мир! Мир! Выходите, православные! Мир! Мир!

– Ну да, мир! – буркнул капитан Михалис. – Полгорода перерезали, и теперь паша сподобился навести порядок! Неужто Бога на них нет?! А может, он тоже мусульманин? Ну да ничего, настанет день, оденем его в критские шаровары, хочет он того или нет!

На следующий день паша издал указ: «Случившемуся суждено было случиться. Отныне – мир! Открыть крепостные ворота. Всем христианам Мегалокастро вернуться в город из деревень. Крестьянам-мусульманам возвратиться в деревни. Ушедшим в горы бунтовщикам сложить оружие, никто их пальцем не тронет. Султан милостив. Мусульмане и христиане! Желаю вам добра и спокойствия. А кто не внемлет голосу разума, на того у меня есть Большой платан, веревка и мыло!»