Система весьма сложна, как Остфельд предупреждает уже в названии книги, но некоторые аспекты болезни Лайма понять довольно просто. «Мы знаем, что ходить по маленькой рощице, – писал он, – более рискованно, чем идти в большой лес. Мы знаем, что поход по дубовому лесу через два года после большого урожая желудей опаснее, чем поход в том же лесу после неурожая. Мы знаем, что леса, в которых живет много разных видов млекопитающих и птиц, безопаснее, чем те, в которых их живет мало.

Мы знаем, что чем больше в лесу опоссумов и белок, тем ниже риск болезни Лайма, и подозреваем, что то же верно в отношении сов, ястребов и хорьков»[150]. Что же касается белохвостых оленей, то они тоже играют свою роль, но она далеко не главная, так что не верьте всему, что вам говорят.

Некоторые люди считают, что «вся жизнь связана между собой», – это главная истина экологии, добавил Остфельд[151]. Нет, это не так. Это просто ничего не значащая банальность. Главный смысл науки – понять, какие живые существа ближе связаны между собой, чем другие, как именно они связаны и что будет, если эту связь изменить или нарушить.

53

Один из главных уроков истории с болезнью Лайма, как показал Рик Остфельд с колегами, состоит в том, что зоонозу легче преодолеть межвидовой барьер в условиях нарушенной, фрагментированной экосистемы, чем в условиях целой и разнообразной. Другой урок мало связан с работой Остфельда, и с ним нельзя ничего сделать на уровне мышеловок Sherman с приманкой из овса. Он основывается на более простом факте: на том, что Borrelia burgdorferi – бактерия.

Да, она довольно странная для бактерии. Например, когда против нее применяют антибиотики, B. burgdorferi отступает, принимая защитную, неуязвимую форму, похожую на цисту – ее называют «шаровидной формой»[152]. Шаровидную форму почти невозможно разрушить и очень трудно обнаружить. Пациент, который вроде как выздоровел после стандартного двух-четырехнедельного курса амоксициллина или доксициклина, может все равно скрывать в организме шаровидные формы и, соответственно, рискует рецидивом. Возможно, именно с помощью шаровидных форм можно объяснить синдром «хронической болезни Лайма», о котором так горячо спорят страдающие пациенты, врачи-диссиденты и IDSA. Или нет.

Не путайте сферопласты Borrelia burgdorferi с мелкоклеточной формой Coxiella burnetii, патогеном, вызывающим Ку-лихорадку; он тоже похож на цисту, но его подхватывают голландские ветры, перенося по стране от только что окотившихся коз. Никто не утверждает, – по крайней мере, пока, – что болезнь Лайма тоже переносится ветром. И сферопласты B. burdgorferi, и мелкоклеточная форма C. burnetii лишь дают нам понять, что даже в эпоху антибиотиков бактерии бывают хитрыми и стойкими. Эти микробы напоминают нам, что не обязательно быть вирусом, чтобы вызвать тяжелые, неподатливые, таинственные вспышки зоонозных заболеваний даже в XXI в.

Глава 6

Вирусы идут

54

Вирусы оставались невидимой тайной, подобной темной материи или Десятой планете, даже в середине XX в. Их деятельность несла за собой серьезнейшие последствия, но найти их не удавалось – как нейтрон. Вирусов не было среди микробных открытий Антони ван Левенгука, не обнаружили их и первопроходцы-бактериологи Пастер и Кох два столетия спустя. Да, Пастер работал с бешенством как болезнью и даже разработал вакцину, но он никогда не видел самого вируса бешенства и не совсем понимал, как действует болезнь. Точно так же и Уильям Горгас в 1902 г., истребив на Кубе комаров, избавил остров от желтой лихорадки, но так и не узнал, что же за патоген эти комары переносили. Они работали подобно охотникам с завязанными глазами, которые стреляют по уткам, ориентируясь по их кряканью. Даже вирус гриппа 1918–1919 гг., который убил почти 50 миллионов человек по всему миру, оставался призрачной загадкой, невидимой, не опознанной в то время. Вирусы невозможно было увидеть в оптический микроскоп, вырастить их в культуре с химическими питательными веществами или поймать, как бактерии, с помощью фарфорового фильтра. Их существование можно было лишь гипотетически предполагать.

Почему вирусы так неуловимы? Потому что они миниатюрны, просты, но изобретательны, аномальны, экономичны, а в некоторых случаях чудовищно хитры. Мнения экспертов расходятся даже по вопросу, являются ли вирусы живыми существами. Если нет, то по самой крайней мере они – механистическое упрощение самих принципов жизни. Они паразитируют. Конкурируют. Атакуют, избегают нападения. Борются. Они подчиняются тем же базовым императивам, что и другие живые существа – выживать, размножаться, сохранять свой вид, – и используют для этого сложнейшие стратегии, основанные на дарвиновском принципе естественного отбора. Они эволюционируют. Вирусы на современной Земле хорошо приспособлены к тому, что делают, потому что выжили только наиболее приспособленные.

У самого слова «вирус» намного более долгая история, чем у тех сущностей, что мы сейчас изучаем под этим названием. Оно происходит непосредственно от латинского virus, которое означало «яд, сок растений, вязкая жидкость». Где-то вы даже могли видеть латинское слово как обозначение для «ядовитой слизи». Самое первое известное упоминание слова «вирус» в английском языке в значении «болезнетворный патоген» датируется еще 1728 г., хотя в течение остального XVIII в., всего XIX-го и нескольких десятилетий XX-го не было четкого разделения между «вирусом» как расплывчатым термином, который означает любой болезнетворный микроб, и очень конкретной группой сущностей, которых мы называем вирусами сейчас. Еще в 1940 г. даже Макфарлейн Бёрнет иногда в разговорах называл микроб, вызывающий Ку-лихорадку, «вирусом», хотя к тому времени уже отлично знал, что это бактерия.

Деятельность вирусов была заметна задолго до того, как были открыты сами вирусы. Оспа, бешенство и корь были мучительно знакомы врачам в течение сотен и тысяч лет, а вот патогены, которые их вызывали, – нет. Острые заболевания и эпидемии объяснялись самыми разнообразными и изобретательными способами: в разное время их причинами называли миазматические испарения или «эффлювии», разлагающуюся материю и грязь, бедность, капризы Бога, злую магию, холодный воздух, мокрые ноги, а вот идея о заразных микробах проявилась в общественном сознании очень медленно. Примерно в 1840 г. немецкий анатом Якоб Хенле заподозрил существование заразных частиц – существ или веществ, – которые слишком малы, чтобы их можно было увидеть в световой микроскоп, но тем не менее могут передавать определенные болезни. Доказательств у Хенле не было, и его идея закрепилась далеко не сразу. В 1846 г. датский врач Петер Панум наблюдал эпидемию кори на Фарерских островах, далеком архипелаге к северу от Шотландии, и сделал несколько весьма проницательных выводов о том, как недуг передается от человека к человеку: между