Кажется, я живу по инерции. Выполняю правила собственной игры только потому, что не вижу смысла с ними спорить. Просто соглашаюсь действовать так, как требуется, без воли и без сил.

Десятый этаж встречает нас громким голосом Эла:

– Даже я по ней соскучился, представляешь?

Смех. Оказывается, многие собрались под камерой и о чем-то просят Электру. Рика толкает соседа локтем:

– Спорим, она просто всю сама съела?

– Точно не всю, – отзывается Винни, – ананасы должны остаться.

Рика смеется, потом заявляет:

– Ну и фиг с ней, все равно резиновая. – Оглядывается на меня. – Мог бы и получше купить, между прочим!

– Спросите лучше, – флегматично предлагает Бемби, – есть ли там вообще пицца. Может, кончилась давно.

Кажется, смотреть на меня всем вместе становится традицией.

– Не кончилась. С ветчиной и грибами осталась.

– Ну тогда точно съела! – тут же восклицает Рика. – Расходимся, ребята, пиццерия закрылась!

– А на восьмом этаже продукты есть? – спрашивает Нэб.

Остальные переглядываются, вразнобой пожимают плечами.

– Я тоже не помню, – говорю.

Очень хочется куда-нибудь сбежать. Что мне вообще надо делать, чтобы не вызывать такого внимания?

– Еще бы! – фыркает Рика, подмигивая мне. – Кое-кто вообще должен мечтать только о стирке.

Только сейчас замечаю, что до сих пор весь в крови. Сменить одежду мне не на что.

– В полотенце завернись, – советует Эл, кажется, вполне серьезно.

По крайней мере, в ванную никто за мной не последует. Можно запереться и сидеть одному, пока не высохнут брюки. Хотя кто бы мне дал застрять в туалете, когда на этаже еще восемь человек?

– Эдриан, – Бет придерживает меня за локоть, – ты не сможешь сам постирать вещи. Будет слишком больно и намочишь бинты.

– То же самое хотела сказать, – смеется Лекс за спиной. – Один вопрос: тут кто-нибудь любит стирку?

Чувствую, как краска заливает лицо. Они собираются стирать мою одежду, всю? И чтобы я сидел здесь, среди них, и каждый знал, что на мне, кроме полотенца, ничего нет? Хочется рвануться из цепких пальцев, захлопнуть за собой дверь, остаться, наконец, одному.

Меня отпускают и так. Бет останавливает кого-то, а я добираюсь до ванной. Замираю, отделенный от чужих голосов тонкой стеной. Но я на самом деле здесь не один. Я под объективом.

Умываюсь, просто чтобы освежиться, – они стерли кровь у меня с лица. Осторожно снимаю рубашку, левая рука болит.

Камера над зеркалом мигает огоньком. Ты уже поняла, как отключать фильтры? Я всегда лучше тебя разбирался в технике, зато ты не боялась что-нибудь сломать, поэтому успехи у нас были примерно одинаковые.

Ты могла бы смотреть, просто чтобы смутить меня. Потому что знала бы, что мне это неприятно. Но тогда ты бы об этом сказала. Почему ты молчишь? Почему ты опять так далеко, сестра? Протягиваю руку, касаюсь темной полусферы.

– Хочешь попросить меня о чем-то? – сухо интересуется Электра.

– Только спросить, – отзываюсь. Глубоко вдыхаю, вцепившись в край раковины, как в спасательный круг. – Ты все помнишь?

– Да, – выпаливает она яростно. – С первого дня и до последнего! Хочешь узнать, почему я это сделала? Я ненавидела их! И тебя тоже, мой глупый, слепой братик, я ненавижу всем сердцем.

Ее ярость окатывает меня, сжимает горло. Пытаюсь вдохнуть, обнаруживаю себя сидящим на полу.

– Ты слабак, братик. Всегда был таким. И ты мне заплатишь за каждый миг этих воспоминаний.

Почему-то не страшно. Тело еще реагирует, дрожит, прижимается к стене, а внутри оглушительно пусто. Даже стыд за свою слабость заглох. Оказывается, не обязательно не спать, чтобы быть в таком состоянии. Еще можно едва не умереть, оказаться среди гостей, обнаружить, что они намного милосерднее, чем ожидал, пройти бокс… Не спать проще. Даже две ночи подряд.

Наверное, моя отстраненность отражается на лице, потому что сестра фыркает и отключается, а не продолжает издеваться.

Раздеваюсь, закрепляю чистое полотенце на бедрах. Задумчиво смотрю на руку, потом все-таки пытаюсь постирать хотя бы белье с носками. Пальцы плохо слушаются, а если неудачно шевельнуться, боль заставляет замирать, дыша сквозь сжатые зубы. В остальном все неплохо. Развешиваю выстиранное белье, замачиваю одежду в холодной воде. Засохшая кровь отходит медленно, красит раковину в розовый.

Есть вещи, которые никогда не станут прежними.

Тишина кажется благословением. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем ко мне начинают возвращаться мысли, но одежду я успеваю более-менее отстирать. Во всяком случае, вода с нее течет чистая.

За дверью негромкие голоса, затем тихий стук и просьба:

– Извини, но ванная одна, терпеть бесконечно никто не может.

Хорошее не длится вечно, верно, Эдриан? Улыбаюсь запотевшему зеркалу. Отражения не видно, но я и не хочу на него смотреть. Решаю, что лучше надеть мокрое, чем ходить фактически голым. Влажная ткань неприятно облепляет кожу, за мной остается дорожка из капель. Передергиваю плечами, накидываю полотенце, словно плащ. Выхожу наконец.