— Любовью. Мы две половинки одного целого. У нас одна душа на двоих. И потом: захочет мужик уйти, он уйдёт, ничем его не удержишь — это ж прописные истины. Хватит уж нести чушь и плести небылицы. Забудь всё и живи спокойно. Нет его, а память делить — это кощунство.

— Твоё время ушло, что хочу то и делаю, поняла? Мне так хочется, поняла? — с усмешкой наступала женщина с перекошенным лицом.

— Говорю, как с трубой. Противно мне мараться, но обещаю, до Брежнева дойду. В этот раз я это сделаю, но тебя заткну. Письма "личные" будешь декламировать дома, а не в музеях и у его праха. Воительница нашлась. На поля боёв она с "памятью" ездит. Памятники открывает- "героиня". — Юлия говорила осознавая, что надежда достучаться у неё мала и всё равно использовала этот шанс. — Где ты, подстилка, воевала, чем и против кого? Неужели тебя родители не научили, что на чужом несчастье, счастья не построишь… А божья: "Не прелюбодействуй". Тоже оказалась писанной не для тебя. Кого ты теперь винишь нарушив все заповеди и людские и божьи? Хватит уже чудить, хватит. Побойся бога, сколько ж можно, он всё видит!

Насмешка вдруг сползла с лица и она разъярилась.

— Бога?! Где он твой бог. Я одна, меня растоптали. Дочь моя одна.

— Растоптали? Ты добровольно согласилась быть его "матрасом". Не вылезала из штаба карауля и компрометируя его и красуясь сама. Я жена ни разу не смела пойти. Это же его рабочее место. А ты всему фронту глаза промозолила… На случку привозили. После совещания, шла вторым пунктом. — Юлия задохнулась. Провела по лицу рукой и уже спокойно продолжила. — Да и после войны сидела бы тихо никто не догадался о твоей особой роли на фронте и в боях за Берлин… Ты сама виновата. У каждого человека есть выбор. У тебя он тоже был. Тебя воевать, лечить, ставить на ноги раненных призвали на фронт, вот и занималась бы делом, а не в штанах старых мужиков радость искала и в штабе торчала. Опять же, выбор был: не рожать, отдать нам. И, раз уж так получилось… если б я чувствовала любовь в тебе к нему, мы могли бы быть подругами, а девочки сёстрами… Тепло дружбы вывело бы нас на новый виток. Но для этого у человека должны быть разум и душа, а у тебя эти два важных для счастливой жизни органа уничтожены. Только вот кем: тобой или системой?

Она опять расправила плечи и став сама собой усмехнулась:

— Ты никогда те годы не забудешь и ему не простишь… Завидуешь мне, тому времени, что мы были с ним вместе, я крутила им как хотела, если б не тот долг которым ты его повязала…

— Твой в крапинку год тоже миф, ведь он приезжал ко мне и у нас ничего не кончалось. К тому же он против моей жизни с ним — капля в море… Посчитай: 45 и год. Ты считать умеешь? Опять же и это с моего разрешения. Я дала ему возможность быть мужиком и не собирать грязь, понятно?! И о каком "повязанном долге" ты плетёшь… Он был свободен. И держало его возле меня моё терпение, надёжность, порядочность и Любовь. Вот это всё в плюсе цепями мужика держит, если он не осёл конечно.

"Воробушек" таращила на Юлию глаза и не верила ни одному её слову.

— Ерунда, женщина на это не пойдёт…

— Пойдёт, если любит, голова на плечах есть и жизнь загонит…

Её гнев и не понимание вылилось в топоте ног.

— Ненормальная…

— Такая какую уж мама родила и он любил. Ответь мне, ты считаешь Костя был бы доволен откровениями вашими и таким шумом вокруг его имени? Это бы доставило ему радость? Сделало бы счастливым? Одобрил бы он ваши потуги? Молчишь? А ведь ты пытаешься представить дело так, как будто ты его любишь. Как же любя можно делать больно любимому человеку, а? Ведь сказать о своей любви к тебе, если такая была и объявить о девочке мог только он. Промолчал. Избегал даже намёков журналистов на эту тему. Внукам боялся сказать. Разговоров страшился. Не хотел огласки. Если он этого не сделал какое право имеете делать это вы? Порядочные и любящие… Ведь его уже нет и он не может ни защититься, ни подтвердить, ни опровергнуть. Его начштаба, зная точно что это его дочь, отбрыкивается от журналистов и несёт всякую ерунду, не считая себя вправе открывать Костину тайну, если он сам не сделал этого, а вы вдвоём саморекламой занялись. Пусть все знают. Пусть все видят. Это точно не любовь. Героини. Войну они выиграли. Берлин брали. Стыд! Постеснялись бы рот — то раскрывать. Одна служила ему матрасом, вторая родилась в результате обслуживания маменькой маршала. И всё про любовь говорите, про любовь… Любовь — дорога в вечность, у вас туда билета нет. Очень прошу заткнитесь не доводите меня до греха, я ведь документ вытащу, ты догадываешься какой… Моргаешь? Это хорошо, моргай, моргай… Он цел и у меня. Костя отдал. Ты вынуждаешь меня его обнародовать. Говорить о Рутковском в твоём разрезе не будут. Я обещаю.

— Ненормальная… — не то зло не то растерянно повторила она опять. — Ненормальная… И всё равно я обыграла тебя вырвав из него ребёнка.

Юлия натянула перчатку и покачала головой.

— Глупая ты глупая… Мне даже жаль тебя. К сожалению и последнюю иллюзию я в тебе сейчас развею…

— Ну, ну, послушаем…,- ерепенилась та.

— Напрасно пыжишься. Ребёнок — не случайность и не твоя хитрость. Ты просто воспользовалась его глупостью. Он сам его себе организовал используя тебя родильной машиной… Решил моментом воспользоваться. Не таращи глаза, я тоже не сразу об этом догадалась. Сына хотел… Безумно хотел. Так хотел, что никого не пощадил: ни себя, ни семью, ни репутацию. Сама подумай, откуда ребёнку взяться, если он контролировал ситуацию. Он такой, каким уж был… Сожалею и сочувствую, но именно так обстоят дела.

— Да иди ты! — заорала вне себя она, так что проходящие мимо люди начали оглядываться.

Естественно, этого не надо было делать, но у "воробушка" сдали нервы и она, наперев на Юлию грудью, толкнула, та не ожидавшая ничего подобного поскользнулась и упала. Между ними бросилась проходившая мимо молодая девушка. Галина, напоровшись на её: "Эй, тётенька, осторожно на поворотах", — сразу ретировалась. Девушка, содрогнувшись от ледяного взгляда и перекошенного злобой лица, отвернулась: "Надо же какая ворона, а с виду воробушек". Помогла Юлии подняться, отряхнула. Подбежала придя в себя и Шура. Она причитая суетилась рядом. Юлия изумлённо моргала, пытаясь понять, что произошло. Случившееся потрясло её до глубины души. А Шура и девушка, подхватив её под локти и не дав собраться зевакам, пошли потихоньку по дорожке, куда глаза глядят, подальше от людского любопытства. Ноги Юлии подкашивались, она глотала найденные Шурой в сумочке лекарства. Потом гуляли часа три, а может быть и дольше помогали, как могли Юлии выйти из стресса. Точнее сидели на холодных камнях. Шок долго не отпускал.

Беспомощность против наглости и хамства душила. Юлия не в силах сдержать слёз плакала и торопливо, пытаясь выговориться, говорила:

— Я никогда не смогу понять, почему одни люди мешают жить другим. Кто ж виноват, если она обманула сама себя. Ненавижу ложь и обман. Хорошо, что он никогда не узнает… Ведь после его смерти, эта дама развернула широкую компанию по рекламе себя и своих боевых успехах во взятии Берлина и любви. Рассказывают, что доходит до того, что таскает альбом с его фотографиями и его письма по ветеранским встречам, музеям, устраивая там показные чтения, предупреждая при этом непонятно почему:- "Это очень личное". Господи, если б он знал… А может это и хорошо, что он уже ничего не узнает, — тут же возразила она себе, продолжив, — он и так себя истерзал за ту фронтовую глупость, а узнай ещё, как с его памятью поступает этот "матрас", его сердце разорвалось бы от горечи и боли. Пресвятая Богородица, почему ты так безжалостна к нему. Почему ему даже там нет от неё покоя?! Я выиграла у неё для нас с Костей жизнь, я разделю с ним вечность, но проигрываю битву за память…