что взбредет в голову. Со стороны Джонсон это выглядело как дружеский жест – удрать из закрытой атмосферы клиники, но для О’Коннор такое было чересчур. Сперва Джонсон рассказывала, что отдыхает, разбирая дома шкафы. Потом устроила обсуждение секса после гистерэктомии. «Говорят, что ничего не меняется… но это не так», – сетовала она, будто раскрывая какую-то свою личную тайну, делясь мудростью с молодой спутницей. О’Коннор не оценила эти панибратские истории. Позже она попросила дать ей другую наставницу, потому что Джонсон ее толком ничему не научила. «Меня не особо интересовали ее оргазмы и случаи из детства», – поясняла О’Коннор.

Когда феминистское движение достигло полного расцвета, вследствие чего у многих женщин изменились условия работы, сотрудницы Мастерса и Джонсон по-прежнему ощущали, что к ним относятся как к менее значимым кадрам. После долгой закрытой беседы было решено обратиться к Вирджинии Джонсон. Но поскольку Джонсон находилась в основном дома, в Ладью, сотрудницы решили, что для обсуждения проблем им нужен парламентер. Выбрали Роуз Боярски. «Никто больше не хотел разговаривать с ней», – вспоминала она. Видимо, все считали, что Боярски, супруга врача, почти ровесница Джонсон, вызывала больше сострадания и меньше всех рисковала получить отказ.

Жарким летним днем Джонсон пригласила Боярски к себе посидеть во дворе и поболтать. Она чинно встретила Роуз и предложила ей поплавать в бассейне. Казалось, Джонсон было приятно провести свободное время с кем-то знакомым, чтобы отдохнуть от своих домашних забот. Боярски же полностью сосредоточилась на проблеме неравенства женщин в клинике. «Мы были одни, – рассказывала Боярски. – Я пыталась донести, что было бы неплохо, если бы она немножко активнее поддерживала женщин-сотрудниц». Боярски объясняла, что мужчины-терапевты подавляют коллег женского пола и что такое положение вещей может повлиять на эффективность работы с пациентами. В конце концов, сексуальная терапия Мастерса и Джонсон строилась на межполовой коммуникации, в которой каждый партнер относился к другому как к равному. «Вопрос был деликатным – мне нужно было, чтобы меня услышали, – объясняла Боярски. – Мы надеялись, что Джини как-то проявит свою позицию. Нас было четыре женщины плюс Джини, а с другой стороны – четверо мужчин и Мастерс. И мы работали вместе. И моя попытка оказалась весьма жалкой». Маршалл Ширер, часто работавший в паре с Джонсон, считал, что Боярски сделала ошибку – во всяком случае, тактическую. «Если они чувствовали неравенство, то должны были додуматься не обращаться к Джини, – говорил он. – Вряд ли Джини стала бы дискутировать с Биллом по такому вопросу». Ширер считал, что Боярски и ее коллеги добились бы большего, если бы обсудили происходящее с Мастерсом, потому что именно он всегда решал, насколько далеко простирается свобода Джонсон и любой другой женщины в клинике.

Уже задним числом Боярски признавала, что их кратковременная феминистическая акция была плохо организована. «Джини не испытывала к женщинам ни малейшего сочувствия. Не знаю почему. Мне всегда казалось, что я совершенно бездарно с ней поговорила». Та беседа у бассейна позже отразилась на карьере Боярски. Однажды на одном из служебных собраний Боярски и Джонсон обменялись резкими высказываниями по поводу попыток Боярски исследовать роль психической депрессии в сексуальных нарушениях. Стоило ей упомянуть о своих идеях, как Джонсон мгновенно запротестовала.

– Вести исследования – моя работа, а не твоя, – отрезала она.

Боярски безрезультатно попыталась защититься. Они никогда не обсуждали, сумеет ли Боярски организовать необходимое финансирование или каким образом ее предложения могут вписаться в общий исследовательский план института. Все это не казалось важным. И что самое главное, Боярски обидела Джонсон. А сидевший за тем же столом Билл Мастерс, который всегда оказывал Боярски необходимую помощь, не сказал ни слова.

«Я удивилась, конечно, но должна была предвидеть, – рассказывала Боярски, которая вскоре покинула клинику. – Могла бы понять, что она видит во мне угрозу. У меня-то было высшее образование, а у нее – нет. Я училась, а она – нет. Я даже точно не скажу, почему она меня боялась. Я не стала задерживаться и выяснять».

Похожий конфликт был с Теа Лоури, устроившейся к Мастерсу и Джонсон на работу в качестве интервьюера вместе с мужем, Томасом Лоури, занявшим вакансию терапевта. Однажды она страшно поругалась с Джини. «Они так орали друг на друга», – вспоминал Томас Лоури, в прошлом директор маленькой психиатрический больницы в Лас-Вегасе, страшно переживавший из-за этой стычки. До этого случая в 1973 году ему нравилось работать в Институте Мастерса и Джонсон.

После ссоры его жены с Джини Лоури решил поточнее узнать, что именно они друг другу наговорили. «Мастерс и Джонсон постоянно вели запись, так что я решил послушать часть их разговора, – вспоминал он. – Теа спрашивала: “Что такое, вам не нравится, что я ставлю под сомнение ваш авторитет?” А Джини кричала: “Что значит – ставишь под сомнение мой авторитет?” Ну и так далее. Примерно на следующий день я попросил Ванду, офис-менеджера, дать мне эту пленку еще раз. А она сказала, что пленки больше нет». Вскоре годовой курс обучения Томаса Лоури подошел к концу. Ему не предложили зачисления в штат, хотя он надеялся. Лоури полагал, что отчасти дело в ссоре Джонсон с его супругой. «К сожалению, Теа иногда бывала излишне прямолинейной с теми, с кем не надо, – и похоже, она погладила Джини против шерсти», – рассуждал Лоури, который вскоре развелся с женой. За время пребывания в клинике Мастерса и Джонсон Томас и Теа Лоури выучили исключительно важный урок. «Джини всегда была пчелой-маткой, – говорил Томас. – Все будет в порядке, если слушать ее с почтением и не вставать у нее на пути. Потому что босс может быть только один».

Глава 29

Дело секса

Теперь за то, что когда-то делали бесплатно, Мастерс и Джонсон брали по высшему тарифу. За общую сумму в три тысячи долларов, составлявшую в 1972 году примерно треть общего дохода американской семьи, со всех сторон в клинику стекались пары. Лист ожидания состоял из примерно четырех сотен имен, а очередь была на полгода вперед. В Америке начался бум «сексологии» – именно так Мастерс предпочитал называть расцветающую сферу своей деятельности. Учитывая, какая шумиха поднималась вокруг избавления от сексуальных нарушений, люди не жалели ничего. Состоятельные клиенты останавливались в Chase Park Plaza, самом фешенебельном отеле города, там они выполняли предписанные в находящейся поблизости клинике «домашние задания». Некоторые пары, благодарные за подаренную вторую молодость, даже приносили свои фото, сделанные на «Полароид» in flagrante[24], чтобы похвастаться успехами. «Приходилось говорить, что мы верим им на слово», – ехидничал Мастерс.

В начале