«О господи, да не схожу ли я с ума?!» – похолодела она отужаса, сообразив, что разговаривает с мертвецами.

Переместилась, чтобы оказаться спиной к своим страшнымсоседям, и склонилась ближе к Джессике, ресницы которой в ту минуту дрогнули.Она приходила в себя! Сердце Марины пропустило один удар. Сейчас… уже скоро…

Глаза Джессики постепенно прояснились от мути беспамятства инаполнились безграничным изумлением, а затем в них вспыхнул страх. Джессикадернулась – и замерла, осознав каменную неподвижность своего тела. И Маринепочудилось, будто что-то взорвалось в голове связанной, такой взрыв бешенстваполыхнул вдруг в ее взгляде:

– Развяжи меня! Развяжи, стерва! Раз-вя-жи!

Марина встала, небрежно перешагнув через Джессику, ушла вдругой угол и села там, сохраняя на лице маску равнодушного терпения… Ейпришлось вонзить ногти в ладони, чтобы сдержать себя!

Какое-то время Джессика неистовствовала, но наконецнапрасная ярость обессилила ее. Она замерла, перестав конвульсивно содрогаться,только тяжело, протяжно всхлипывала, не имея возможности вытереть слезы.

«Ничего, ничего, – уговаривала себя Марина. – Как-нибудьподожду». – И дождалась наконец.

– Марион, подойди! – слабым, незнакомым голосом окликнулаДжессика.

– Зачем? – старательно зевнула Марина. – Я и отсюдапрекрасно слышу.

Странно: она почему-то боялась приближаться к Джессике. Дажесейчас боялась! Ну, может быть, того, что вдруг да вырвется из ее рта длиннющееядовитое жало – и поразит насмерть. Или тело, бессильно бьющееся по полу,порастет змеиной чешуей и обовьет Марину, стиснет тугими, смертельнымикольцами…

– Зачем ты это сделала, Марион? – с болью спросила Джессика.

Марина лишь покачала головой: она уже научилась различать вее медовом голоске оттенки лжи и коварства, и едва заметные следы хитроумнойзападни, и тщательно сдерживаемую, лютейшую ярость. А потому лишь усмехнулась:

– Ну, ну, Джессика! Ты же так гордилась своим умом!Пораскинь-ка им и попробуй угадать, зачем дурочка Марион тебя связала.

– Я знаю, – глухо молвила Джессика. – Ты хочешь, чтобы яосталась тут с тобой. Ну что ж, мы умрем вместе.

– Или вместе выйдем отсюда, – тихо добавила Марина, послечего Джессика снова надолго замолчала.

– Так вот чего ты хочешь… – пробормотала она наконец. – Яскажу тебе, как открывается дверь, ты выйдешь, а меня тут подыхать бросишь? Ивсе – Десмонд и Маккол-кастл – достанется тебе? О, вы, русские, хитрые! МатьДесмонда так заморочила голову лорду Макколу, что он забыл обо всех клятвах,данных моей матери. А после смерти леди Елены жил… нет, не жил, а словно бы снетерпением ждал встречи с нею. И ускорил-таки эту встречу. А Десмонд… – Голосее прервался от ненависти. – Чем только русские дикарки ухитряются внушатьтакую страсть, что прибирают к рукам и наших мужчин, и все, что нам должнопринадлежать по праву? Маккол-кастл мой! Я не позволю тебе получить его!

Марина подбежала к ней, забыв страх. Слова Джессики окрылилиее и наполнили такой гордостью, какой она прежде и не подозревала в себе. Гордостьюза кровь свою. За русское имя. За вековечную страну с ее непостижимымипросторами. Сейчас, как никогда раньше, она ощущала себя травинкой, вырваннойиз родной почвы и немилостивым ветром унесенной на чужбину.

– Да, я – русская! – сказала она. – И чтобы русский человекприехал за тридевять земель склочничать, да сутяжничать, да травить-убивать?Ради замка, каменной этой глыбы? Да мне душно, тошно здесь! Ради вашей тощейземлицы, которая зимой и летом одним цветом? Да у меня в России землинемерено-нехожено, богатств не счесть: летом шелка изумрудные, по осени мехалисьи рыжие, зимой серебро морозное – бери не хочу! Там солнце во все небо, тамволя вольная!

И, только переведя дух, Марина сообразила, что говорилапо-русски. И все-таки, судя по выражению глаз Джессики, та кое-что поняла. Неслова, так их смысл постигла своим острейшим, жесточайшим умом – и прикрылаглаза, чтобы скрыть от Марины мелькнувшее в них выражение страха.

– Тогда… ради чего? – пробормотала она, как бы не Маринуспрашивая, а себя. – Чего же ради ты здесь суетилась, подсматривала,подглядывала, вы-спрашивала?

– Ты не поверишь, Джессика, – усмехнулась Марина, опьяненнаятем дивным покровительственным, снисходительным чувством, которое испытывала поотношению к Джессике. И вовсе не потому, что та лежала связанная на полу, аМарина стояла над ней. Они обе были сейчас пленницами… И все-таки Мариначувствовала себя выше Джессики, потому что ответ на вопрос, вполне очевидный иединственно возможный, был непостижим для несостоявшейся леди Маккол… длянеудачницы, проигравшей именно потому, что она никогда не ведала такогочувства. – Ради любви!

Лицо Джессики поблекло, увяло, сморщилось.

– Как говаривал Лафонтен, два демона раздирают нашу жизнь начасти, лишая нас рассудка. Первому имя – любовь, второму – тщеславие. Каждомусвое, не так ли? – произнесла она бледными, искусанными губами.

– Каждому свое, – кивнула Марина.

– Но конец-то один! – усмехнулась Джессика. – Движимые темили другим, мы обе умрем здесь, а бедняга Десмонд решит, пожалуй, что мы обеплюнули на него и решили попытать счастья где-нибудь в ином месте. А ведь онмог быть счастлив не с одной, так с другой… Но беда в том, что он принадлежит ктем людям, для которых часы любви всегда спешат либо отстают. Короче говоря,они любят тех, кто не любит их, но не любят тех, кто их любит. Впрочем, емунедолго сокрушаться.

Марина насторожилась, не то с отвращением, не то свосхищением глядя на Джессику, которая сейчас напомнила ей некую опаснуюящерку: оторвешь у нее хвост – она вроде бы и изуродована, и обессилена, ачерез миг вновь красуется во всей своей ядовито-зеленой красе. Наверное,Джессика поручила Хьюго и Линксу убить Десмонда. И она не знает, что всеобернулось совсем иначе. Велико было искушение выпалить эту весть, поглядеть,как она растопчет, накрепко пригвоздит Джессику к полу, однако что-то удержалоМарину.

– Tы все равно не узнаешь, что произойдет дальше, если нескажешь, как открыть дверь, – бросила она, постаравшись сохранить на лицевыражение недоумения.

– Сказала бы, да ведь бросишь меня здесь, – фыркнулаДжессика.

– Клянусь богом, не брошу! – воскликнула Марина.

Джессика смотрела на нее в задумчивости.

– Вот что, – сказала она наконец. – Не могла бы тыприслонить меня к стене? У меня начинает ломить спину, не хотелось бы выйтиотсюда, подхватив простуду.