ярко и смачно. Многие из его заявлений были совершенно необоснованными, и он сам об этом знал, но при этом, как ни один другой политик, он умел использовать прессу. Он за несколько дней до пресс-конференции начинал выдавать приукрашенные истории, а сами конференции устраивал за час до репортерских сроков сдачи материалов, чтобы никто не мог перепроверить факты, которые он излагал (правда, далеко не все пытались их проверить).

В 1952 году The New York Times признали, что ввели в заблуждение читателей, напечатав заявления Маккарти без предварительной проверки, но при этом журналисты сняли с себя всю ответственность. «Очень сложно, почти невозможно игнорировать обвинения, выдвигаемые сенатором Маккарти, именно потому, что зачастую они оказываются преувеличенными или ложными. Читатель должен это учитывать»94. Маккарти использовал систему и добился того, что ему позволили иметь свою собственную зону постправды, в которой он мог говорить все, что ему вздумается. Несколько десятилетий спустя журналист Times Джеймс Рестон так объяснил успех Маккарти: «Он знал, что большая ложь создает большие заголовки. Кроме этого он знал, что американские газеты напечатают самые неправдоподобные заявления, сделанные публично сенатором США… Маккарти понимал, как использовать «культ объективности»95. Позднее Рестон добавил, что практически у всех «период маккартизма оставил легкое чувство вины»96.

Одним из самых грязных мероприятий, организованных Маккарти, было следующее. В 1953 году он отправил двух своих рьяных последователей Роя Кона и Давида Шайна в Европу для инспекции книг, содержащихся в библиотеках Информационного агентства США. Эти молодые люди никого не порадовали своим появлением, потому что обнаружили на библиотечных полках «коммунистические» книги, от которых надо было избавиться. Занятно, что те же самые книги не нравились также Гитлеру, Сталину и Мао. Несколько перепуганных немцев-библиотекарей действительно сожгли «запрещенную» литературу, что не понравилось президенту Эйзенхауэру, который так сказал выпускникам Дартмутского колледжа: «Не становитесь теми, кто сжигает книги. Не думайте, что вы сможете спрятать недостатки, скрыв свидетельства их существования»97.

Этот инцидент в некотором смысле перекликался с темой новой книги, которая в культурном и политическом смысле была своеобразным американским ответом на «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» – научно-фантастический роман-антиутопия Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». «Станут ли на следующей неделе мои идеи по поводу цензуры при помощи “пожарных” уже старым трюком, я предсказывать не берусь. Когда ветер дует с правильной стороны, от сенатора Маккарти чувствуется легкий запах керосина»98, – писал Брэдбери. В этой сатире на масс-медиа главным героем является разочаровавшийся сотрудник аппарата тоталитарного режима, присутствует подавление знаний и стирание памяти, постоянная угроза войны, «телевизор», а также крайне оруэллианская инверсия – в обществе с огнеупорными зданиями пожарные разжигают пожары, а не тушат их, при этом говоря, что так всегда оно и было.

Быть может, влияние Оруэлла на Брэдбери было не таким значительным. Отвечая на прямой вопрос о том, повлиял ли на его творчество Оруэлл, Брэдбери сказал, что «истинным отцом, матерью и сумасшедшим братом»99 его романа является «Слепящая тьма». Тем не менее с тех пор для всех авторов антиутопий сравнение их произведения с романом «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» – своеобразный знак качества. В годы между войной в Корее и кубинским кризисом в этом жанре вышли: «Пианист: Америка на заре века электроники» Курта Воннегута, «Любовь среди руин» Ивлина Во, «Один» Дэвида Карпа, «Внешняя справедливость» Хартли Лесли Поулза, «Взлет меритократии 1870–2033» Майкла Янга и повесть «Гимн» Айн Рэнд (ее первая книга в твердой обложке на американском рынке), а также произведения многих других справедливо забытых имитаторов. В исследовании научной фантастики «Новые карты ада» Кингсли Эмис писал: «Если двадцать лет назад писатели находили авторитарное общество где-нибудь на Венере или в XIII веке, то в наши дни действие происходит на земле в ближайшие сто лет или около того»100. В целом можно констатировать, что за исключением «Волдена два» Берреса Фредерика Скиннера и последнего романа Хаксли «Остров», писатели потеряли интерес к утопиям.

В Штатах, где «Гимном» полностью заняли номер журнала Famous Fantastic Mysteries, жанр утопии развивался в сторону научной фантастики. В 1950 году издательство Signet выпустило роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» с яркой футуристической обложкой («Поразительное представление о жизни в 1984-м. Запрещенная любовь… Страх… Предательство»101). Такая «подача» понравилась бы поклонникам Айзека Азимова и Роберта Хайнлайна. По словам Эмиса, литературные снобы не считали, что роман Оруэлла принадлежал к категории, требующей серьезного и пристального внимания. В смысле жанра и политики роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» как бы находился на спорной территории Океании, за которую стоит бороться.

В январском номере Marxist Quarterly (1956) Джеймс Уолш предсказывал: «“1984” уже на пути в помойку. Надо его еще немного подтолкнуть, чтобы окончательно от него избавиться»102. На самом деле в то время на Западе на помойку отправлялось доверие к советскому коммунизму.

В июне в газеты просочился текст «О культе личности и его последствиях» – по материалам февральского выступления Никиты Хрущева с критикой преступлений Сталина. Спустя пять месяцев советское руководство отправило танки для подавления народного восстания в Венгрии. Эти события привели к массовому выходу членов из рядов коммунистических партий в западных странах. В 1956-м говорили, что самиздатовский текст романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» являлся одним из самых популярных романов среди венгерских повстанцев103.

После подавления восстания в Венгрии многим критикам Оруэлла пришлось признать, что они неправильно оценивали советскую модель социализма и писатель во многом оказался совершенно прав. Оруэлл был самым читаемым социалистом-интеллектуалом 1950-х, он был антикоммунистом и, даже будучи мертвым, по мнению многих, обладал незыблемым моральным авторитетом. Его жизнь и творчество вызывали уважение, и иногда у некоторых уважение к Оруэллу смешивалось с чувством сожаления. Неомарксист, писатель и критик Реймонд Уильямс вспоминал о том десятилетии так: «Если вы заводили тот или иной спор по поводу социализма, то перед вашим внутренним взором тут же начинала маячить грандиозная статуя Оруэлла. Даже в 1960-х в политических газетных статьях молодым радикалам часто советовали почитать Оруэлла и уже после этого делать какие-либо выводы»104.

В первой фазе холодной войны «правым» в некоторой степени удалось поставить под сомнение фигуру Оруэлла в целом и его роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» в частности, но так было не всегда. История шла своим ходом и, словно движущийся по комнате солнечный свет, отбрасывала новые причудливые тени.

11

Так чертовски напуган. Роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» в 1970-х

Сложно представить предыдущий период развития, когда на всех уровнях британской жизни наблюдалось столько беспросветной безнадежности1.

Стивен