В солнечный и холодный апрельский день в 1973-го Дэвид Боуи со своим барабанщиком Джеффри МакКормаком сели в вагон транссибирского экспресса в Хабаровске. Боуи не очень нравилось летать на самолетах, поэтому певец решил после окончания турне по Японии добираться до Англии по суше. Неделю они ехали до Москвы. Вначале поездка была прекрасной, но по мере приближения к столице атмосфера становилась все более напряженной. В Москве Боуи из окна номера в гостинице напротив Красной площади смотрел на продолжавшийся целый день парад. Позднее певец говорил: «Во время поездок по России я думал: “Ну, видимо, вот так жили люди при фашизме. Маршировали, как они. Точно также отдавали честь”»2. Потом музыканты сели в поезд, отправлявшийся в Париж, и, пересекая границу между Восточным и Западным Берлином, в подавленном молчании наблюдали стоящие на нейтральной полосе разбомбленные дома. Джефри МакКормак вспоминал: «Поезд медленно, казалось, бесконечно полз, и мы смотрели на эти грустные напоминания совершенных человечеством ошибок. Никто из нас не произнес ни слова»3.

Увиденное во время той поездки усилило у Боуи чувство паники и паранойи. Еще не доехав до Англии, в поезде Боуи дал интервью корреспонденту Melody Maker Рою Холлингворту и рассказал о том, как повлияло на него это путешествие. «Видишь ли, Рой, – говорил Боуи, прикуривая одну сигарету за другой, – я видел жизнь, и мне кажется, что понимаю, кто в этом мире главный. И после того, каким я увидел мир в этой поездке… Я еще никогда в жизни не был так чертовски напуган»4.

Впрочем, чтобы испугаться, не надо было ехать через всю брежневскую Россию. В 1970-х и в самой Англии творилось непонятно что. Бомбы, заложенные боевиками ИРА, взрывались почти так же часто, как и ракеты на территории Взлетной полосы I. Экономика страны находилась в состоянии стагнации, то есть экономический рост отсутствовал, и при этом была инфляция. В октябре 1973-го забастовка шахтеров совпала с нефтяным эмбарго арабских стран, что вызвало самые серьезные перебои в поставках топлива с февраля 1947 года. Начались отключения электроэнергии, лифты не работали, отпуск бензина стали нормировать, количество передач на ТВ сократили. Англия стала похожа на страну, которую Оруэлл описывал на первых страницах своего романа. Член парламента от лейбористов Тони Бенн писал: «Повсеместно преследует ощущение кризиса»5. В неделю рождественских каникул член кабинета министров Джон Дейвис просил членов семьи наслаждаться праздниками, «потому что я был уверен в том, что это такое Рождество, к которому мы привыкли, может оказаться последним»6.

Перед Новым годом в целях экономии горючего страна перешла на трехдневную рабочую неделю для части компаний и предприятий. Производительность труда резко упала, что в очередной раз подчеркнуло слабость экономики, после чего руководство Банка Англии предсказало десятилетие режима строгой экономии, который должен был закончиться, соответственно, в 1984 году. Рецессия, терроризм, забастовки, общее ощущение необратимого упадка нации – казалось, что с этими проблемами премьер-министру от консерваторов Эдварду Хиту не справиться. В The New York Times писали, что в стране «наблюдается постепенное похолодание, страх в преддверии чего-то ужасного»7.

На международной арене одним из этих «ужасных» событий стал путч Пиночета в Чили. В рождественском номере The Spectator политический редактор Патрик Косгрейв писал: «Страна, раздираемая враждующими фракциями, ни одна из которых не пользуется полным доверием и поддержкой населения, уже готова к перевороту»8. Тон разговоров в политических кулуарах был очень пессимистичным. Может ли что-то подобное случиться и в Англии? Косгрейв пришел к выводу, что это вполне возможно. «Впрочем, нет ничего неизбежного. Однако если процесс дальнейшего разочарования, провалы, а также сознательная и бессознательная подрывная деятельность будут продолжаться, то результат может быть только один».

Конечно, далеко не все считали, что демократия в Британии доживает свои последние деньки. Тот экономический кризис, в отличие от многих других, сильнее ударил по обеспеченным слоям населения, чем по рабочему классу, и принадлежащие к среднему классу взволнованные политики, журналисты и писатели не показывали всего того, что происходит в стране. Миллионы британцев слушали Slade и Osmonds, смотрели в кино «Живи и дай умереть» и «Какими мы были», расслаблялись перед ТВ, просматривая передачи Are You Being Served? и Porridge, наслаждались свалившимися на них свободными днями и вообще занимались своими делами. Но Боуи улавливал более тонкие движения эфира. В своей песне Life on Mars? он пытался найти новый путь, ведущий вперед от руин 1960-х, в композиции Five Years начинал отсчет времени до Армагеддона, а в композиции с мрачно зависшим вопросительным знаком в ее названии Aladdin Sane (1913–1938–197?) говорил о возможной Третьей мировой войне. В интервью New Musical Express Боуи заметил: «Я – страшный пессимист. Это один из моих недостатков. Я пессимистично настроен ко всему новому, к новым вещам, новым проектам, новым идеям. Лично мне кажется, что все кончено. Мне кажется, что конец мира случился уже десять лет назад. Все кончено»9. Не удивительно, что тогда певец рассматривал возможность написания мюзикла на основе романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый».

Боуи был далеко не единственным оруэллиански настроенным человеком тех времен. В немецком журнале Merkur писали: «1974: der Countdown fur# 1984 hat begonnen»10. Действительно, отсчет начался. Используя цитату самого Оруэлла, можно сказать, что эта судьбоносная дата оказывала на людей гипнотическое притяжение, как питон на кролика. Ричард Фармер писал в «Реальном мире 1984: взгляд в обозримое будущее»: «Просто удивительно, что этот год наступит всего через десятилетие. Он не находится в далеком и туманном будущем, поэтому многие из нас доживут до 1984-го и узнают, что нас ждет»11. Либертарианец Джером Тусилль писал в книге «Кто боится 1984?»: «Никогда в истории ни один год не имел такого мрачного подтекста для такой обширной прослойки населения»[58]12.

К 1973 году в Англии продали более 1 миллиона экземпляров романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый», а в США по крайней мере 10 миллионов. Роман стал не только путеводителем по не очень отдаленному мрачному будущему, но и путеводителем по нестабильному настоящему. «Прилагательное “оруэллианский” стало означать все что угодно: от компьютерной распечатки до функциональной прохлады нового аэропорта»13, – рассказывал писатель Энтони Бёрджесс, подчеркивая, что ни то и ни другое не имеет прямого отношения к бесцветному распаду Взлетной полосы I. Роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» часто упоминали в парламенте во время обсуждения Китая, Камбоджи, гражданских прав и прав на приватность. В The Washington Post роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» назвали «самой известной написанной