Я ответила что-то, села в казенное такси и уехала.

Стартовать прямо с утра не получилось — принимали девушку с тяжелой анорексией, а точнее, то, что от нее осталось; поэтому на начало конференции опоздала. Получила ключи от номера и решила все-таки заглянуть в приоткрытую дверь конференц-зала; Вячеслав Дмитриевич делал доклад по новым методикам операций на гипофизе. Я задержалась на несколько минут — как-никак, первый раз видела доктора Сухарева вещающим с высокой трибуны, а рядом в президиуме иностранная профессура. Мужчины в дорогих костюмах, один только Славка — даже не подумал погладить рубашку и сменить джинсы на брюки. Интересно, какой дурак мог просить доктора Сухарева читать для большой аудитории? На дежурствах Славкин пролетарский лексикон всегда был предметом для шуток. Периодически лектор недовольно хмурился, чесал затылок и путался в управлении электронной указкой; но народ слушал, как же не слушать; известный на всю Европу нейрохирург, а самое важное — такой же как все, простой русский парень из обычной городской больницы города Санкт-Петербурга. Я дождалась бурных аплодисментов и потащила чемодан к лифту.

Пока заселялась и принимала душ, первый день выступлений подошел к концу; Славка скинул сообщение — «комната триста семнадцать, сначала спустись — ужин в ресторане, цокольный этаж».

Зачем-то взяла с собой итальянское платье — сильно приталенный фасон, довольно низкое декольте, на бордовой ткани большие черные розы. Десятисантиметровые шпильки из Барселоны; а если вдуматься — как же это вульгарно, каблуки в стране быстрых рек и густого карельского леса. Спустилась на запах еды в небольшой ресторанчик; за целый день неподвижного сидения народ оголодал и активно пихался локтями около шведских столов; официанты разносили подносы с фужерами.

Бокал красного сухого — сейчас это лучше, чем греческий салат и жареная баранина.

Доктор Сухарев сидел за центральным столом, окруженный почитателями таланта. Молодые хирурги не оставили рядом с божеством ни одного свободного места; я поставила бокал на столик около камина и пошла за едой. Моими соседками оказались четверо эндокринологов из какой-то ставропольской больницы, тетки веселые и говорливые. Помимо разговоров, они поддержали компанию в отношении вина и не стеснялись то и дело гонять официантов к нашему столику. Как все-таки хорошо обсуждать перебои в поставках качественного инсулина или новые рекомендации по лечению эндемического зоба, или сплетни вокруг всевозможных параллельных событий. На повестке дня — смена профессора с кафедры эндокринологии и, как следствие, сложности с повышением квалификации в заочном порядке. Кому заплатить и поскорее вернуться домой в ординаторскую, теперь непонятно. А еще бы защититься не мешало… да тоже, ни времени, ни сил.

Чем больше у врача пациентов, тем меньше времени и желания получать медали и звания, товарищи.

Славка то и дело поглядывал на наш столик; в итоге через пару-тройку часов пришло сообщение: «Закругляйся, мать, утром придется искать алказельцер».

«Английский надо учить, доктор. Профессор с таким уважением обращался, а вы через переводчика. Стыдно, Вячеслав Дмитриевич».

«Пусть русский учат. Какой бокал по счету, Елена Андреевна?»

К тому моменту и правда душа купалась в дурманящей беспечности и требовала ярких впечатлений; скоро организаторы банкета перестали выпускать людей с подносами, намекая на завершение посиделок. Славка покинул свой столик первым; никто из его собеседников не посмел закончить ужин раньше великого Сухарева. Я задержалась на пять-десять минут и вышла следом; комната триста семнадцать, третий этаж.

Мы не виделись целую вечность — такое чувство охватывало меня каждое свидание. Полчаса назад в ресторане простому трудовому народу представилась возможность пообщаться с Вячеславом Дмитриевичем Сухаревым, новым гением и гордостью российской медицины. Рядом со мной в постели лежал Слава Сухарев, такой же, как много лет назад. Сонный голос, мягкие низкие ноты и теплое дыхание.

— Немчура никак угомониться не хочет.

— Зовут переехать?

— Не поеду. Я сам себе хозяин, чего еще надо. Еще немного помотаюсь, надо валюты подсобрать.

— Светило, да и только. Народ так в рот и заглядывает.

— Смешно.

— Со стороны и правда смешно.

— Лен… я три дня как у матери ночую.

Слова утонули в темноте, Варькино беспокойное лицо тут же всплыло перед глазами. Тихо, несколько глубоких вдохов; время застыло, тени вокруг потеряли опору и поплыли между стрелками невидимых часов. Я потянула на себя смятое покрывало и сползла на пол; теперь можно прислониться головой к краю кровати.

— Что ты сказал дома?

— Что-то сказал, не помню. Какая разница теперь. Лен, ты с Ефимовым говорила?

— Слава… я…

— Я понял, можешь не напрягаться.

— Слава, послушай… я видела твоих детей.

В комнате было зябко и неуютно. Славка взял с журнального столика очки, спустился с кровати и сел рядом. Сутулый, с годами широкие плечи совсем опустились вниз, руки стали еще более жилистыми. Много седых волос, бешеные кудри давным-давно отрезаны. Под глазами темные круги; хоть и надел очки, а все равно щурится; не надо быть окулистом, и так понятно — вот уже несколько лет, как неуклонно падает зрение.

— Про что речь, Лен?

— На Крестовском, около детской поликлиники… во вторник, кажется. Я видела их. Наверное, с бабушкой были… они очень на тебя похожи…

— Я никого не бросаю, если ты про это.

— Я знаю, Слав, ты никого не бросишь.

— Решила дальше мучиться?

— Мы будем мучиться в любом случае, Вячеслав Дмитриевич.

— Мне не перед кем извиняться, я должен только пацанам. За ошибки давно заплачено.

— Может, перед ней и не будешь извиняться. А перед детьми все равно придется. Слава, мы с тобой как Редрик Шухарт, помнишь, как там, у Стругацких… Мы ползем к своей цели, ползем во что бы то ни стало, по грязи, по неизвестности, и всех вокруг себя приносим в жертву. Слава, я не могу дышать, когда говорю об этом, правда. Мне больно, очень-очень больно.

— Мы не виноваты. Это в армии — обед и душ по расписанию, в жизни так не получается.

— Я знаю, Слава, я знаю! Мы и правда ни в чем не виноваты. Знаешь, еще пару лет назад не было бы и тени сомнения. Так хотелось жить с тобой, дышать одним воздухом, быть счастливой рядом, вместе. А теперь я уверена наперед — мы утонем по горло в чужом горе, оно не даст нам дышать. Я прошу тебя, пожалуйста, возвращайся к детям, они еще совсем маленькие. Ради меня, ради того, что мы с тобой не растеряли за столько лет. Я буду жить с мужем, потому что ему уже за пятьдесят, он скоро начнет стареть и болеть, а кроме меня, у него никого нет. Это даже страшнее, чем бросить маленького ребенка. Боже, ведь мы оба тогда совершили ошибку, мы оба струсили. Теперь от себя не убежать и от людей вокруг тоже.