К тому времени Эдгар Клинч еще не пробыл в Хокитике и месяца. Он не был знаком с Диком Мэннерингом, хотя имя слышал; в тот день он встречал Аннин корабль безо всякой предварительной договоренности ни с магнатом, ни с проституткой. (Мэннеринг задержался в Данидине и в Хокитике ожидался лишь на будущей неделе; в любом случае он предпочитал пароход паруснику.) В ясные дни Клинч частенько выходил на косу и приветствовал старателей, что высаживались на песчаный берег. Он пожимал им руки, улыбался, отдельно приглашал каждого остановиться в гостинице «Гридирон», как бы между делом замечая, что готов предложить хорошую скидку, но только тем, кто согласится в течение ближайшего получаса.

В ходе недолгой прогулки от набережной Гибсона Клинч всем своим существом ощущал легкое прикосновение Анниной руки к своему локтю; к тому времени как они достигли парадного входа в «Гридирон», Клинч понял, что без этого прикосновения ему жизнь не в жизнь. Он взмолился о разрешении угостить молодую женщину вторым завтраком в обеденной зале; она согласилась, и в груди его всколыхнулась волна искупительных чувств, так что в результате он предложил ей свой самый лучший, самый просторный номер.

Анна заплатила за жилье долговой распиской от Дика Мэннеринга; Клинч, нежданно преисполнившись великодушия, принял расписку без вопросов. К тому времени как он осознал, что Анна, надо думать, представительница древнейшей профессии, сердце его уже было отдано необратимо и бесповоротно. Когда неделю спустя в Хокитику прибыл Мэннеринг, он представился Клинчу как Аннин работодатель и выговорил для своей подопечной следующие условия: за еженедельную плату Анне предоставлялась защита, ненавязчивый надзор, два раза в день – питание и раз в неделю – ванна. Этот последний пункт считался дорогостоящей роскошью, его можно будет отменить (доверительно пояснил Мэннеринг), как только девица обживется в городке. Однако ж в течение первых нескольких недель ее найма необходимо потворствовать ее вкусам и поддерживать ощущение шика и блеска.

Клинч был более чем счастлив каждое воскресенье наполнять медную ванну, пусть и трудоемкая то была обязанность. Он с восторгом ждал, чтобы Анна промелькнула на лестничной площадке, с мокрыми волосами, вся – чистота и свежесть; он любил пройти мимо нее в обеденной зале воскресным вечером и вдохнуть молочный аромат мыла на ее коже. Ему нравилось выливать использованную, мутную от грязи воду в сточную канаву на краю дороги и надеяться, по мере того как белая пена утекала прочь, что Анна глядит на него сверху вниз из окна на верхнем этаже.

Любовные потуги Клинча неизменно оборачивались материнской заботливостью, ибо таково свойство человеческой природы – давать то, что мы больше всего хотели бы получить; а Эдгар Клинч отчаянно тосковал о матери – своей собственной матери он лишился во младенчестве, и с тех пор она воскресла в его сознании богиней, осиянной всеми достоинствами, – богиней, чье лицо оставалось неясно-размытым, точно маячило за окном в туманной ночи. Однако все усилия его любви были отмечены печатью обреченности, ибо требовали от объекта тонкой интуиции, которой не обладал сам Клинч. Эдгар Клинч был безнадежным романтиком, но во всех привычных смыслах этого слова – романтиком неудавшимся; невзирая на его ежедневные заботы, Анна Уэдерелл оставалась в полном неведении того факта, что хозяин гостиницы любил ее со всем пылом одинокого, отчаявшегося сердца. Она обходилась с ним вежливо, поддерживала в номере порядок, но вот общества Клинча не искала, а беседы ограничивала темами самыми банальными. Надо ли говорить, что равнодушие Анны лишь распаляло угли Клинчевой страсти и нагромождало их все выше, так что горели они дольше и алели ярче. Когда спустя месяц Мэннеринг заявил, что такому расточительству, как еженедельная ванна, пора положить конец, Клинч просто-напросто перестал вписывать эту услугу отдельной позицией в Аннин ежемесячный счет. Каждое воскресенье он готовил медную ванну, и выкладывал полотенца, и наполнял ее водою, как и прежде.

В ходе этих первых нескольких месяцев казалось, будто ничто не способно притушить Клинчеву благоговейную любовь к Анне. Ее профессия его не отталкивала, хотя его весьма удручало, что она так часто подвергает себя опасности. Когда Клинч обнаружил, что Анна – опиоманка и принимает наркотик едва ли не каждый день, он опять-таки лишь глубоко огорчился и забеспокоился, но не преисполнился отвращения. (Он рассуждал так: наркотик в большой моде, да, в конце концов, он и сам принимает лауданум всякий раз, как накатит бессонница; так велика ли разница между опиумом в растворе и опиумным дымом?) Наиболее неприятные стороны Анниной жизни, вместо того чтобы отвадить Клинча, будили в нем лишь глубокую печаль, и, как следствие, он все отчаяннее желал ей счастья.

Когда стало очевидно, что Анна ждет ребенка от другого мужчины, к печали Клинча подмешалась тревога. Он задумался, а не поведать ли теперь девушке о своих чувствах? Может, даже стоит предложить ей законный брак. А когда младенец появится на свет, он, глядишь, примет малыша как родного и станет о нем заботиться; глядишь, получится какая-никакая семья.

Как раз об этом Клинч размышлял однажды днем в середине зимы, когда услышал глухой стук и сдавленный вскрик на веранде гостиницы. Он открыл подъемное окно (он растапливал камины в верхних комнатах) и, глянув вниз, увидел Анну: она споткнулась на невысокой лестнице, что вела к парадному входу. На его глазах девушка медленно подняла руку и зашарила вокруг в поисках перил.

Клинч сбежал по ступеням, пересек вестибюль и открыл дверь впустить девушку: к тому времени Анна рывком выпрямилась и прошла через веранду. Клинч переступил порог, и Анна, уже потянувшаяся было к задвижке, рухнула на него и, чтобы не упасть, подалась вверх и обвила его отяжелевшими руками за шею. Уткнулась лицом ему в воротник, так что ее нос и губы прижались к его горлу, и вся словно бы обмякла. Клинч изумленно охнул – и застыл неподвижно. Ему казалось, что, стоит ему заговорить или порывисто двинуться, волшебство мгновения развеется и девушка обратится в бегство. Через ее плечо он глянул наружу. Стоял неяркий, ясный воскресный день, на улице не было ни души. Никто их не видел. Никто за ними не следил. Клинч обхватил Аннину талию ладонями, глубоко вдохнул, вдохнул еще раз, – а в следующий миг одним стремительным движением привлек Анну к себе, приподнял над полом, крепко прижался губами к ее щеке. И на бесконечно долгий миг замер так, не прерывая поцелуя. Затем подхватил ее на руки, отступил в вестибюль, захлопнул дверь, поддев ее ногой, провернул ключ в замке и понес девушку наверх. Аннина ванна была установлена в комнатке напротив лестничной площадки; чугунные котлы с водой уже ждали на полке у огня, накрытые крышками. Клинч, по-прежнему не размыкая объятий, опустился на диван рядом с ванной. Сердце его неистово колотилось. Он чуть отстранился – поглядеть на нее. Глаза девушки были закрыты; руки и ноги ее бессильно обвисли, словно превратившись в желе.

Вот уже много месяцев прошло с тех пор, как Анна вернула Дику Мэннерингу взятое напрокат багряное платье, а вместо него приобрела несколько других, лучше сидевших по фигуре. Однако сегодня она щеголяла не в кричащем оранжевом наряде, посредством которого обычно заявляла о своем ремесле, – ибо хокитикские шлюхи на работе цвета носили яркие, а вне работы предпочитали приглушенные тона. На сей раз она надела кремовое муслиновое платье, лиф которого был скроен в стиле куртки для верховой езды и застегнут наглухо. Плечи ее окутывала синяя треугольная шаль. По этим приметам, а также по тому, что девушка пребывала в состоянии почти бессознательном под воздействием опиума, Эдгар Клинч заключил, что она только что из Чайнатауна: когда Анна наведывалась туда, она отправлялась инкогнито, одевшись по возможности неброско.