– Нет, я должен сам отвести тебя к ней – в приватную гостиную в «Путнике», ну да десять минут она подождет. Собственно, десять минут она уже прождала. – Гаскуан провел рукой по лицу. – Подождут твои шляпки.

– Чего ты не знаешь?

– Прости?

– Ты сказал «Прямо даже и не знаю…», но фразы не докончил.

За последние две недели они привыкли держаться друг с другом запросто, как оно частенько случается после совместно пережитого тяжкого испытания, хотя Анна по-прежнему звала его мистером Гаскуаном и никогда – Обером. На большей фамильярности Гаскуан не настаивал: подчеркнутое соблюдение приличий ему скорее нравилось, а обращение по фамилии ласкало слух.

– Прямо даже и не знаю, что об этом всем думать, – наконец выговорил Гаскуан. Принял у нее бокал, но выпить не выпил; его внезапно захлестнула волна неизбывной печали.

Обер Гаскуан ощущал гнет тревоги куда острее прочих. Если уж его что-то обеспокоило, как, например, необъяснимая осечка Анниного пистолета, он давал волю бурным выплескам эмоций – потрясению, отчаянию, гневу и горю; он цеплялся за эти эмоции, поскольку они позволяли тревоге излиться вовне и в каком-то смысле регулировали давление, что он ощущал изнутри. Он завоевал репутацию человека сильного и уравновешенного в момент кризиса – как, например, нынче днем, – зато разом сникал, как только кризис удавалось преодолеть или предотвратить. Его все еще бил озноб, причем эта дрожь возбуждения накатила, едва он выпустил шлюху из объятий.

– Мне нужно кое-что с тобой обсудить, – проговорила Анна.

Гаскуан взболтнул бренди в бокале.

– Слушаю.

Анна вернулась к шкафу и налила бокал и себе.

– Я задолжала плату за номер. За три месяца. Нынче утром Эдгар прислал мне уведомление.

Она резко смолкла, обернулась, вскинула глаза на гостя.

Гаскуан в очередной раз затягивался сигаретой; он задержал вдох, набрав полную грудь дыма, и развел руки в характерном жесте, осведомляясь: сколько?

– Я плачу десять шиллингов в неделю, это вместе с питанием и ванной каждое воскресенье. – (Гаскуан выдохнул.) – За три месяца… это будет… не знаю… шесть фунтов.

– За три месяца, – эхом откликнулся Гаскуан.

– Этот штраф меня здорово подкосил, – проговорила Анна. – Пять фунтов судье. Это мой заработок за целый месяц. Я все дочиста выгребла.

Она ждала.

– А разве сутенер тебе жилье не оплачивает? – переспросил Гаскуан.

– Нет, – покачала головой Анна. – Не оплачивает. Я сама отвечаю за все перед Эдгаром.

– Твой домовладелец?

– Да. Эдгар Клинч.

– Клинч? – Гаскуан поднял взгляд. – Это ведь он купил недвижимость Кросби Уэллса.

– Его хижину, да, – подтвердила Анна.

– Так на него ж только что свалилось баснословное богатство! Что ему до шести фунтов?

Анна пожала плечами:

– Однако ж он велит погасить долг. Немедленно.

– Может, он опасается, как там в суде дело повернется, – предположил Гаскуан. – Может, боится, что придется все отдать обратно, как только апелляционную жалобу удовлетворят.

– Он не объяснил почему, – отозвалась Анна. (Она еще не слышала о нежданном прибытии вдовы и не знала о том, что сделку по продаже имущества Кросби Уэллса того и гляди аннулируют.) – Но он ни разу не блефует, он настроен серьезно – вот так он мне и сказал.

– А ублажить его хоть как-нибудь ты не можешь? – спросил Гаскуан.

– Про «как-нибудь» забудь, – надменно отрезала Анна. – Я в трауре. Мой ребенок мертв, я его оплакиваю. Я этим ремеслом больше не занимаюсь.

– Можно найти иной род занятий.

– Так ведь ничего другого нету. Все, что я умею, – это с иголкой управляться, а здесь на рукоделье спроса никакого. Слишком мало женщин.

– Как насчет починки одежды? Носки, там, пуговицы. Воротнички обтрепавшиеся. В лагере всегда найдется, чего подлатать да заштопать.

– За починку одежды гроши платят, – отозвалась Анна.

Она вновь воззрилась на гостя – выжидательно воззрилась, подумал Гаскуан и от этой мысли рассердился не на шутку. Он припал к спасительному бренди. Разве его вина, что у нее нет денег? Со времен той ночи, что она провела в тюрьме, Анна ни разу за две недели не выходила на улицу, а ведь проституция – ее источник дохода; разумеется, она на мели. А эта ее нелепая затея с трауром! Можно подумать, ее кто-то заставляет. Не то чтобы она убита горем: да ради всего святого, ребенок уже три месяца как умер. И платье, казалось бы, тоже не помеха. Она бы зарабатывала свой шиллинг-другой в Агатином черном платье с той же легкостью, как и в привычном оранжевом: у нее же в Хокитике постоянные клиенты, а шлюх вдоль побережья – раз-два и обчелся. Да и вообще, думал про себя Гаскуан, какая разница-то? В темноте все кошки серы.

Вспышка раздражения была вызвана отнюдь не отсутствием сострадания. Гаскуан знавал нищету и со времен молодости не раз и не два оказывался в долгах. Он бы помог Анне, охотно бы помог, если бы она попросила его о помощи иначе. Но как большинство остро чувствующих ранимых людей, Гаскуан не выносил чувствительности в других: если ему задавали вопрос, он требовал честности и прямоты – требовал тем более настоятельно, ежели бывал раздражен. Гаскуан видел, что шлюха прибегла к некой стратегии, пытаясь чего-то от него добиться. Он злился, потому что стратегию распознал, а еще потому, что знал доподлинно, о чем Анна собирается попросить. Он выпустил струю дыма.

– Эдгар всегда был ко мне очень добр, – продолжила Анна, когда стало очевидно, что Гаскуан так и не заговорит первым. – Но в последнее время он здорово не в духе. Не знаю почему. Я уж его упрашивала, упрашивала, а он – ни в какую. – Анна помолчала. – Если бы мне только…

– Нет.

– Малая крупица – вот и все, что мне нужно, – увещевала Анна. – Всего-то-навсего один из самородков. Я скажу ему, что нашла его в реке или где-нибудь на дороге. Или совру, что мне заплатили золотом, – старатели иногда так и платят. Скажу, получила его от какого-нибудь иностранца. Мне врать не привыкать.

Гаскуан покачал головой:

– К этому золоту нельзя притрагиваться.

– Но до каких пор? – воскликнула Анна. – До каких пор?

– До тех пор, пока не выяснишь, кто именно зашил это золото в твой корсет! – рявкнул Гаскуан. – И ни минутой раньше!

– А что ж мне меж тем с арендной платой делать?

Гаскуан сурово воззрился на нее.

– Анна Уэдерелл, – проговорил он, – я тебе не опекун.

Это заставило ее умолкнуть, хотя темные глаза вспыхнули досадой. Анна оглянулась, ища, чем бы себя занять и к какому бы рутинному делу приложить руку. Наконец она опустилась на колени и принялась собирать свои безделушки, рассыпанные по полу Притчардом, она сердито сгребала их к себе и яростно швыряла обратно в пустой ящик комода.