Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К 1980 году было проведено около 40 подобных экспериментов. В некоторых из них чрезвычайные ситуации создавались в лабораторных условиях, а в некоторых – ничего не подозревающие люди становились свидетелями симулированных несчастных случаев, приступов болезней или краж, случавшихся прямо на улице, в магазине, на эскалаторе или в вагоне метро. При этом в 90% случаев одиночные свидетели выказывали больше готовности прийти на помощь по сравнению с людьми, находившимися в составе групп [Росс, Нисбет 1999: 95].
Но вернемся к социальной теории.
Как мы видим из приведенных примеров, фабрикация так же не связана напрямую с рефреймингом, как и транспонирование. Эксперимент Джошуа Белла не взламывает фрейм «скрипач в переходе метро», а всячески его поддерживает. Напротив, эксперименты Джона Дарли фабрикуют экстраординарные события (что, видимо, потребовало от психологов сотрудничества с по-настоящему хорошими актерами) – и нацелены на изучение эффектов рефрейминга. Аналогичному классу фабрикаций-рефреймингов принадлежат и знаменитые breaching experiments – эксперименты на разрушение фоновых ожиданий – Гарольда Гарфинкеля (от которых он впоследствии всячески открещивался).
Далее. Сами экспериментальные фабрикации представляют собой манипуляции с конкретными параметрами фреймирования событий взаимодействия, но их результаты часто трактуются в куда более широких, надситуативных категориях. К примеру, Стэнли Милгрэм (автор, вероятно, самого ситуационистского эксперимента за всю историю психологии [Милграм 2016]) интерпретирует результаты Дарли и Латанэ в категориях отчуждения, плотности социальных связей, пространственной и социальной близости, насыщенности и стрессогенности городской жизни. Его интерпретации куда ближе традиционной социологической логике объяснения – à la теория сообществ и классические построения Тённиса и Зиммеля – нежели ситуационизму самих Дарли и Латанэ. Это приводит к субстанциализации Большого Города в качестве универсальной причины человеческого поведения и сильно снижает объяснительную ценность «ситуации».
Росс и Нисбетт вынуждены аккуратно, не называя имен, атаковать собственного кумира – Стэнли Милгрэма – чтобы оградить достижения ситуационизма от городских макрообъяснений:
Не представляет особого труда разглядеть в исследованиях Дарли и Лэтэнэ преподанный ими урок, и гораздо труднее постоянно помнить о нем, сталкивая с типичными историями из жизни «большого города». В фильме «Полуночный ковбой» неопытный юноша попадает на улицы Манхэттена прямо с родных пастбищ. Сойдя с автобуса и блуждая среди несметных людских толп, он наталкивается на человека, лежащего на тротуаре. Юноша склоняется над ним, желая выяснить, что с ним случилось, а затем оглядывается на прохожих, обходящих лежащего человека так, как они могли бы обходить упавшее на тропу бревно. На лице юноши появляется удивление, потом он замирает от ужаса, а затем пожимает плечами и, подобно остальным, отправляется по своим делам. Невозможно наблюдать подобную сцену и не вспомнить о своих собственных впечатлениях от апатии и безразличия, типичных для жизни в мегаполисе. Полезно, однако, задаться вопросом: будут ли жители Нью-Йорка, Бостона или Филадельфии в меньшей степени, чем их сограждане из Сиу Фоллз, штат Айова, тронуты страданиями заблудившейся кошки, судьбой засыпанных в забое шахтеров, состоянием притесняемого и заброшенного ребенка? Наш собственный опыт заставляет дать отрицательный ответ на этот вопрос. Люди, живущие в одной местности, не более равнодушны к подобным вещам, чем люди, живущие в другой. Для того чтобы объяснить, почему городские жители проходят мимо несчастных, лежащих на улице людей, почему не пытаются выяснить в чем дело или вызвать полицию, нам потребуется рассмотреть специфику соответствующих социальных ситуаций [Росс, Нисбет 1999: 97].
Даже если предметом фабрикации становится некоторое специфически городское событие, мы имеем дело с фабрикацией события, а не города. Ситуационисты в той же степени, что и социологи повседневности настаивают на микродеконструкции городской проблематики: город – это не пространство социальных связей, анонимности и стресса, город – это совокупность «сцен», конкретных контекстов и эпизодов взаимодействия «здесь и сейчас».
Третье наше соображение касается симметричности / асимметричности различения между фабрикацией и транспонированием. Гофман неслучайно относит их к одному типу событийных трансформаций. Однако каждый из приведенных выше примеров фабрикаций может быть рассмотрен также и как пример транспонирования. Событие «концертное исполнение» транспонируется в событие «игра в метро» (Белл намерено не изменил репертуар исполняемых произведений, хотя уличные музыканты предпочитают более популярные мелодии). Событие убийства Китти Дженовезе было транспонировано в событие социально-психологического эксперимента. И даже у эксперимента с семинаристами есть вполне конкретный мифологический прототип:
На этот эксперимент их [Дарли и Бэтсона] подвигла Евангельская притча о добром самаритянине, в которой священник и левит – оба очень важные (и, предположительно, чрезвычайно занятые) люди проходят в спешке мимо раненного странника, оставляя его заботам скромного (и, предположительно, гораздо менее занятого) самаритянина [там же: 103].
Тогда в чем разница между фабрикацией, скажем, Джошуа Белла и транспонированием Евромайдана на Малый Конюшенный мост?
Гофман бы ответил: Павленский никого не вводил в заблуждение. Он не пытался создать у прохожих ложного впечатления о происходящем. Тогда как Белл и Дарли эксплуатировали здравый смысл и фоновые ожидания испытуемых. Именно поэтому «в отличие от транспонирования фабрикация может быть разоблачена» [Гофман 2003: 146]. Евангельская притча, транспонированная на сцену театра «по законам искусства», трансформируется систематически, тогда как ее перевод в экспериментальную ситуацию – результат усилий нескольких фабрикаторов. Гофман так настаивает на критерии «введения в заблуждение», что в конечном итоге вынужден причислить к фабрикациям и случаи лунатизма: лунатик во сне сам себя обманывает, действуя сообразно вымышленным обстоятельствам.
Однако сложно отрицать (и Гофман этого не делает), что фабрикации постоянно паразитируют на транспонировании. Гамлет вставляет в пьесу «двенадцать – шестнадцать строк», чтобы воздействовать на совесть короля. Фабрикация встраивается в транспонированное взаимодействие (пьеса в пьесе), которое уже само встроено в транспонированную активность (пьесу о Гамлете). Отсюда гофмановский вывод: миры вымысла допускают куда большую свободу последующих трансформаций [там же: 252].
Гофман приводит примеры многослойных фабрикаций, для того чтобы проиллюстрировать другой эффект – эффект наслоения (layering). К примеру, демонстрация работы пылесоса коммивояжером – пример транспонирования. Но транспонирование открывает дорогу фабрикациям: коммивояжер в действительности может оказаться вором, а хозяйка может всерьез интересоваться техническими возможностями пылесоса лишь для того, чтобы обнадеженный коммивояжер пропылесосил все ковры в доме. Гофман пишет:
В фильме «Любовь и воровство» герой, бывший преступник, вышел на пенсию – у него появились легальная профессия, жена и прекрасная новая квартира. История началась с того, что однажды он открыл дверь подозрительного вида мужчине, который предложил ему купить дешевый подсвечник. Зная, что подсвечник явно украден, супружеская чета и продавец заключают между собой молчаливое соглашение против закона – ведут торг по поводу покупки вещи… Супруги уходят за деньгами, возвращаются и платят за подсвечник. Но в этот момент производится старая мошенническая операция: качественный подсвечник подменяется дешевкой. Герой фильма, сам профи в таких делах, разоблачает продавца. В результате все три действующих лица начинают говорить на одном языке, разделяющие их фабрикации устранены. Обнаруживается, что герой и продавец бывали в одних и тех же местах и имеют общих знакомых, получается, что, по сути, они свои люди. В дальнейшем разговоре герой сообщает собеседнику факты, порочащие его самого. После этого продавец получает возможность показать свое подлинное лицо и арестовывает героя. Оказывается, он детектив, а трюк с продажей подсвечника был всего лишь подставой… Отбрасывание маскировки было частью маскировки. Теперь, после того как продавец выступил в своей второй роли детектива, обманная комбинация действительно завершилась: мужчины оставили дом – наш герой, в наручниках, распрощался с женой. Однако, когда оба персонажа сели в автомобиль, оказалось, что продавец, он же мнимый детектив, – сообщник героя и весь этот хитроумный замысел был осуществлен только для того, чтобы герой смог удрать из дома [там же: 250].