«Это все из-за усталости. Она как радиация. Накопилась, гадина».

– Пирожки для… гм-гм… чоругов! – охотно пояснил Илютин, указывая на несколько грузовиков, которые приближались откуда-то с юга. – Для тех чоругских ученых, которые внутри нашего фрагмента затаились.

– Зачем еще?

– Их без пирожков хрен… гм-гм… наружу выманишь. У них по ихнему… гм-гм… рачьему этикету когда кто-то сдается в плен, тот, кому он сдается, должен пленному предоставить ритуальное… гм-гм… угощение.

– Хм.

– Раки иначе не могут сдаться… Могут только… гм-гм… самоубийством… того.

– А что за пирожки?

– Они должны быть разных размеров, разных цветов и разных качеств. Для самых главных раков – желтые пирожки всезнания и всенепогрешимости… Для тех, что рангом пониже, – розовые пирожки исполнительности… И тому подобное.

– И откуда вам только все это известно, Афанасий?! – искренне поразился Растов.

– Сам… гм-гм… только что узнал… Это клоны все про них изучили… И пирожков этих налепили… У них, в Конкордии, целые институты прикладного чоруговедения… гм-гм… имелись… Они же в отличие от нас реально с чоругами воевать собирались.

– И что институты?

– Теперь работают на нас. Наши товарищи этим институтам сказали: пирожки подготовить. Ну они и подготовили… В тех грузовиках, думается, одних профессоров… гм-гм… три десятка к нам едет… Сейчас начнут тут ксенодипломатию разводить.

– Какое счастье, что мы этого всего уже не увидим! – честно сказал Растов.

– Я бы тоже хотел… гм-гм… поспать… И поесть, – вдруг с детской беззащитностью в голосе признался Илютин. – Ну да ничего… «Авачинск» уже сел.

– И что это нам дает?

– А то, что мы… гм-гм… все сейчас на «Авачинск» следуем. Всей толпой. И там едим. А потом спим. Пока он нас… гм-гм… везет домой.

– Домой на Тэрту, в город Синандж? – уточнил Растов.

– Домой на Землю, в город Кубинка!

Растов вздохнул с облегчением. Счастье есть.

Потом было много чего еще.

Например, оказалось, что в оцеплении стоит не кто-нибудь, а та самая родненькая 4-я танковая дивизия Святцева, в составе которой Растов воевал на Грозном.

Растов, хотя Илютин и торопил его, тепло обнялся со своим бывшим экипажем – Фоминым, Чориевым и Суботой…

Фомин сразу же обрадовал: у него родилась дочка.

– Ты разве был женат?

– Не был. Ну и что? Дочка об этом не знала!

Чориев рассказал, как потерял во время вражеского авиаудара два пальца и как неудобно ему теперь с протезами.

Субота – тот ничего не рассказал. Просто стоял застенчивый.

На «Авачинске» Растов выпил в одиночестве двести грамм терновой настойки – за победу. И, даже не раздеваясь, рухнул на кровать.

А на следующий день Растова встретила Кубинка. Она простуженно чихала, зябко куталась в палантин из дымчато-серых и сизо-молочных дождевых облаков, но выглядела дамой из самого высшего общества.

Потом, прямо в конторе космодрома, зашелестели бумагами формальности. Подпишите здесь, подпишите там… Анализы… И обед в столовой госпиталя, диетический чуть более чем полностью.

А после обеда – еще сто раз «Здрасьте!». И пятьдесят диалогов с стиле «Как дела?» – «Еще не родила!»…

Спрятавшись за автомат с газировкой, Растов наконец позвонил маме – та лежала на столе у врача-космоцевта, который, по ее словам, делал ей какое-то загадочное «мезо», в общем, толково поговорить не удалось.

Позвонил Нине – «недоступна».

К своему коттеджу Растов, уставший за три часа суеты (которую Игневич называл очаровательным диалектизмом – «колготня») как за полный рабочий день, подходил уже в густых сумерках.

Первые желтые листья – липовые и кленовые – живописно мокли на дорожках.

Краснела в скверах спелая калина.

Плоды рябины, изобильными гроздьями свисавшие с ветвей деревьев, посаженных вдоль дороги, обещали, согласно народной примете, длинную и холодную зиму.

Дорогу Растову перебежала кошка, несуразный и крупный метис сноу-шу и русской голубой. Майор звал кошку Пусей и иногда подкармливал.

Кошка благодетеля не узнала. А может, у нее были дела поважнее мур-мур и гр-гррр…

Вдруг Растову показалось, что в гостиной его коттеджа… горит свет.

Первая мысль: ошибся адресом.

Но нет, адрес вроде бы тот, что и раньше, – улица академика Гамаюна, дом шестнадцать.

Просунув руку сквозь прутья, майор осторожно открыл свою калитку, художественную до невозможности, и уверенно зашагал по плотно пригнанным плитам донецкого песчаника к крыльцу дома.

Сразу же включились светильники с датчиками движения, что стояли обочь дорожки.

На веранде коттеджа тоже загорелся свет. Там явно кто-то был!

«Домработница? Решила прибраться к моему возвращению? Сама, по своей инициативе, или мать попросила?»

Растов позвонил в дверь.

С той стороны послышались легкие, слишком легкие для домработницы, в которой было восемьдесят кило здоровой сибирской плоти, шаркающие шажки.

Таинственная обладательница шажков и тапок без задника поглядела на экран видеонабюдения.

Для верности глянула в глазок – а вдруг ошибка?

И через секунду майор услышал… как рухнуло на пол человеческое тело!

Его сердце бешено забилось.

«Все-таки Мария Федоровна… Инфаркт… Или инсульт?»

Майор спешно нащупал в кармане брюк электронный ключ.

Дилиньк!

С первым тактом бетховенского «Подарка Элизе» замок открылся.

– Боже…

На пороге, раскинув руки крестом на домотканой бедуинской дорожке (сувенир из солнечного Синая), лежала… Нина Белкина.

На диване, с нашатырной ваткой под носом, Нина наконец пришла в себя.

Но лишь после того, как Растов трижды обрызгал ее лицо ледяной водой из холодильника и вызвал «Скорую».

– Небритый какой… – сказала Нина, испуганно поглядев на Растова.

Она была бледной, как рассвет на Соловках.

– Как ты? – спросил Растов, осторожно прикасаясь губами к белой Нининой руке.

– Н-нормально…

– Что это было, ась?

– Кажется, обморок. Со мной такое изредка случается, еще со школы… Врачи говорят, вегетососудистая дистония… Принеси чаю, пожалуйста.

Растов принес – на кухонном столе его дожидался пузатый расписной чайник, в котором прела свежая душистая заварка явно импортного происхождения (майор таких прекрасных излишеств отродясь на кухне не держал). Растов нацедил Нине полстакана.