Теперь Светлана вкусила сладкий яд свободы, но для чего? Из полной тишины жизни в СССР она вступила в мир свободной прессы и стала объектом всеобщего презрения. Она говорила: «Лжи, которая распространяется вокруг меня, поверят быстрее, чем тому, что я могу сказать или написать. Имя моего отца слишком одиозно, а я живу под его тенью». Теперь она стала изгнанницей: она потеряла свою страну, свои корни, своих детей и всех, кого любила. Когда ее новые знакомые закрывали двери и возвращались к своим семьям, она оставалась совершенно одна. Трудно представить человека более одинокого, чем дочь Сталина.

Светлана уехала с фермы Кеннанов в середине августа и поехала в Нью-Йорк, чтобы подготовиться к выходу «Двадцати писем к другу». Осень прошла в суматохе, она переезжала из дома в дом, часто останавливаясь у случайных знакомых, которые приглашали ее погостить. Все было бы очень интересно и приятно, если бы не травля ее книги и постоянное навязчивое внимание журналистов к дочери Сталина.

Пятнадцатого августа, когда Светлана жила у Эвана Томаса, состоялась встреча с пятнадцатью редакторами различных журналов из Англии, Финляндии, Японии, Израиля, Греции, Бразилии, которые публиковали ее книгу по частям. Информация в прессе, особенно после кампании, организованной Виктором Луи, вызывала сомнения. Светлана была приятно удивлена тем, как эти люди встретили ее.

Как они разглядывали меня сначала! Не знаю, кого они предполагали увидеть — русскую бабу в лаптях или черноволосую грузинку с усами и трубкой в зубах — как мой отец — но после двух часов беседы они потеплели. Разговор был непринужденным и интересным. Если бы они догадывались, как мне было бы приятно говорить с ними еще много часов, спрашивать их, пойти с ними в ресторан, провести с любым из них долгую беседу! Если бы они понимали эту жажду видеть мир, которую испытываем мы, советские заточенные!

Ее манера поведения произвела впечатление на редакторов: она не была той психически неуравновешенной женщиной, которую описывал Виктор Луи, и вслед за ним — другие журналисты. Но Светлана была раздосадована тем, что они не понимают ее точку зрения. Россия — парадокс для западного ума, и вся жизнь дочери Сталина состояла из парадоксов, и пока это не понято, ничто не уложится в голове. Светлана хотела, чтобы люди на Западе поняли, почему революция в России превратилась в самую реакционную контрреволюцию 20-го века и каким образом, в то же время, где-то в глубине чудом сохранился зародыш свободы, независимости и общечеловеческого братства. Россия была не только одной огромной тюрьмой и полицейским государством, как ее представляли за границей по произведениям диссидентов. В маленьком сообществе интеллектуалов была яркая творческая среда. Пусть даже она существовала только на московских кухнях, но Светлана очень по ней скучала. Вокруг было столько параноидальной пропаганды, что Светлана отчаялась объяснить Западу загадку России.

Светлана провела две недели в Нантакете вместе с Аланом Шварцем и его семьей. Там она чувствовала себя так, как будто снова оказалась в Крыму, в Коктебеле, маленьком городке на берегу моря, где собирались творческие люди. В Нантакете Светлана отдалась задумчивой ностальгии, которая помогла ей прийти в себя:

Нантакет — это спокойные краски. Серое пасмурное небо, желтые дюны, лиловый вереск маршей и океан, меняющийся каждый день, каждый час. Переменчивый, капризный, то серый, то синий, то черный с белой пеной от злости. Никогда не надоест наблюдать этот трудный и сложный характер. Мы в России привыкли к переменчивым характерам. Может быть, поэтому все русские так любят море… Добраться до синего моря, почувствовать его простор, его свободу, его блеск под солнцем и насладиться им, раствориться в нем… Пушкин разговаривал с морем. Пастернак, слушал его. Горький говорил: «Море смеялось».

В Нантакете Светлана встретила Элеонору Фриде, вдову эстонского иммигранта из России, которая пригласила ее на пару недель в свой летний дом в Бриджхэмптоне, на Лонг-Айленде. У Фриде был маленький одноэтажный коттедж на берегу океана. На стене в гостиной висел портрет императора Николая II. Светлана удивилась, что Элеонора хотела его убрать, чтобы не оскорбить коммунистических чувств своей гостьи. Портрет остался на стене. Женщины подолгу бродили по берегу океана, собирая камни и обточенные морем кусочки дерева. Светлана рассказывала, как она гуляла по берегу Черного моря. Хотя неподалеку была вилла Трумэна Капоте, Светлана не хотела заводить знакомство. Она не была охотницей за знаменитостями.

Светлана жила у Элеонора Фриде, когда десятого сентября в «Нью-Йорк Таймс» вышли первые двенадцать отрывков из «Двадцати писем». С нетерпением развернув первый же номер, Светлана чуть не упала в обморок: на страницах газеты были ее домашние фотографии. Фотография, сделанная в Сочи. Ей семь лет, она на руках у отца, он целует ее и щекочет усами. Отрывок назывался «Смерть моего отца». К нему прилагались и другие фотографии: похоронный кортеж Сталина, портрет Берии с подписью «чудовище», она сама среди берез в Зубалово. Как могла газета разместить эти фотографии? Следующие двенадцать дней Светлана в ужасе разглядывала убийственные заголовки: «Моя первая любовь с Каплером», «Как моя мать убила себя», «Берия командовал моим отцом», «Два брака, окончившиеся провалом», «Мой брат умер в безвестности». Многие фотографии были неправильно подписаны. На одной Светлану перепутали с ее матерью, на другой был совершенно посторонний ребенок. Она решила, что газета купила их у Виктора Луи, поскольку текст к фотографиям был тот самый, с ошибками и неточностями, как и в лондонской «Дэйли Экспресс».

Почему газета ничего не согласовала с ней? Фирма Гринбаума не позаботилась о том, чтобы требование одобрения публикаций автором было включено в контракт. Светлана жаловалась Эвану Томасу, что отрывки беспорядочно надерганы из разных частей книги и проиллюстрированы ворованными фотографиями. Ее это очень огорчало, но ничего нельзя было поделать.

В конце сентября Светлана переехала в дом своего издателя Касса Кэнфилда в Бэдфорд Вилледж. Здесь она впервые взяла в руки свою книгу. После публикаций по частям это было облегчением. Книга была неиспорченной, в ней не было фотографий или отвратительных текстов. Это было чудом — она была в Америке и держала в руках свою книгу, которая четыре года назад в Москве писалась «в стол». Тогда Светлана и представить себе не могла, что люди когда-нибудь смогут ее прочитать.

Вскоре Светлана переехала в Нью-Йорк, в бруклинский дом своего адвоката Мориса Гринбаума (хотя Морис и был партнером фирмы «Гринбаум, Вольф & Эрнст», он не был родственником Эдварда Гринбаума). Светлана была очень благодарна, что ей не приходилось останавливаться в отелях, где на нее сразу же налетела толпа журналистов. Она много времени проводила с двадцатидвухлетней племянницей Гринбаума, которая показывала ей Манхэттен. Светлане было легко и интересно проводить время с этой девушкой и ее друзьями. Когда они болтали о том, как провели лето в Греции или Канаде, Светлана думала о том, как их жизнь отличается от жизни ее детей. Ее сыну никогда не давали разрешение провести каникулы за границей, даже в Югославии.