Гизо, по-видимому, не участвовал в банкете в «Бургундском винограднике»: судя по всему, он входил в число тех депутатов, которые в тот вечер были приглашены к председателю палаты депутатов Руайе-Коллару. Но, хотя в «Мемуарах» (написанных при Второй империи) Гизо чрезвычайно немногословен на этот счет, очень маловероятно, чтобы он остался совсем непричастен к первой кампании банкетов, направленной против министерства Полиньяка; ведь он был одним из основателей общества «Помоги себе сам, и Небеса тебе помогут» и членом его управляющего комитета. Молодые сотрудники газеты «Земной шар», которые, как мы видели, устраивали банкеты в провинции, в частности Дюшатель и Дювержье де Оран, были его соратниками. Депутатом от Лизьё, где он, кстати сказать, ни разу не бывал, Гизо избрали только в январе 1830 года, и потому весной, когда депутаты сочиняли адрес двухсот двадцати одного, избиратели не успели почтить его банкетом. В июне его переизбрали, и избиратели намеревались устроить банкет в его честь 1 августа, но тут события пошли по совсем иному сценарию, и Гизо, как раз возвратившийся из Нима, разумеется, остался в столице[436]. Зато в мае следующего года он впервые посетил округ, от которого был избран, и его приезд торжественно отметили избиратели из Онфлёра, устроившие в его честь обед на сорок персон, и избиратели из Лизьё, которые действовали с куда большим размахом: шесть сотен персон, из которых две трети — избиратели. Такие церемонии были в новинку. «Подобное собрание, подобное публичное обсуждение, все эти вещи, возможные лишь при свободном правлении, в ту пору казались еще немного удивительными, — писал Гизо десятью годами позже, а затем заключал: — Нынче они кажутся совершенно естественными. Вот великое доказательство мощи и прогресса наших установлений»[437]. Празднество прошло, сколько можно судить, довольно бурно: некий адвокат, несмотря на протестующие крики собравшихся, выразил несогласие с героем дня, но тот призвал публику позволить бунтарю высказаться, а затем в ответ изложил собственные политические идеи и намерения[438]. По всей вероятности, в последующие годы он еще несколько раз принимал от нотаблей из Лизьё приглашение на совместный обед в промежутках между концом парламентской сессии и началом сессии Генерального совета департамента[439]. Как мы уже знаем, во всем этом не было ничего необычного, организаторы банкетов всего лишь продолжали практику, начатую избирателями самых передовых регионов в эпоху Реставрации, и это не могло никого шокировать: даже осторожнейший Дюпен-старший не нашел к чему придраться, поскольку знал, что в своем округе Гизо полностью владеет ситуацией, ровно ничем не рискует и никак не может себя скомпрометировать. Ламартин, хотя и не имел за плечами, в отличие от Гизо и Дюпена, либерального прошлого, также принял приглашение на банкет в свою честь от избирателей округа Берг[440]: при Июльской монархии то была нормальная практика взаимоотношений между депутатом и теми, кого он представлял в парламенте, и пресса, за исключением местной, уделяла ей очень мало внимания. Впрочем, и сами речи героев празднества были, как правило, малоинтересны.

Однако в 1841 году ситуация изменилась, и банкет в Лизьё приобрел общенациональное значение. Отныне Гизо уже не был обыкновенным политическим деятелем или, как это продолжалось много лет подряд, главой министерства важного, но не определяющего общую стратегию государства — Министерства народного образования; теперь он, как всем было известно, фактически возглавил кабинет министров, хотя номинально его председателем 29 октября 1840 года был назначен маршал Сульт, «славный полководец», по тогдашнему определению. Между тем в течение всей парламентской сессии Гизо, как замечали его противники, вел себя на редкость незаметно; в то же время если внешнеполитическая ситуация, крайне напряженная предшествующей осенью, когда король расстался с Тьером, стала спокойнее, фискальные нововведения министра финансов Юманна возбудили во всей Франции ненависть к инквизиторскому усердию сборщиков налогов, и жители десятков маленьких населенных пунктов и даже нескольких крупных городов резко выразили свое несогласие с действиями правительства[441]. Жители Тулузы восстали и с оружием в руках прогнали из города своего префекта, в Лилле шли крупные манифестации, грозившие перейти в бунт, а несколько недель спустя серьезные волнения начались в Клермон-Ферране. Банкет, устроенный в честь Гизо его избирателями из Лизьё, позволял взять ситуацию в свои руки и, как замечал Эмиль де Жирарден, который хорошо разбирался в таких делах, создать событие: «Газеты, уставшие твердить одно и то же, с нетерпением ждали, чтобы кто-то подбросил дров в затухающий огонь их полемики. Поэтому речь в Лизьё явилась очень кстати: для авторов передовиц то была манна небесная». Урок не прошел даром; все следующие годы, за исключением 1843-го, когда у Гизо имелась, с его точки зрения, уважительная причина для перерыва (восстание в Испании и приезд во Францию королевы Виктории[442]), он всякий раз брал слово летом «в этом прекрасном краю, перед этим умным и доброжелательным населением».

Что представляло собой его выступление? Прежде всего нечто вроде общего обзора политической ситуации, подведение итогов его собственной деятельности и изложение принципов, лежащих в ее основе. Принципы эти, разумеется, подразумевали в первую очередь верность монархии: местный нотабль, председательствующий на банкете, неизменно поднимал бокал за государя, и лишь потом мэр Лизьё предлагал тост за «его сиятельство господина министра иностранных дел», который, со своей стороны, никогда не обходился без того, чтобы обстоятельно воздать почести королю. Кроме того, Гизо хранил верность принципу консервативному: он обязательно подчеркивал важность возвращения к порядку — великого результата, достигнутого с трудом, несмотря на развернувшееся в 1830 году революционное движение и благодаря свободным установлениям, появившимся в стране; он говорил о том, что отныне стране гарантирован мир, что благосостояние ее жителей постоянно растет, и даже в 1846 году (правда, эта речь была предвыборной и завершала избирательную кампанию) сулил грядущее движение вперед: «Консервативная политика вовсе не отрицает прогресса, она его желает, она готова принять его во всех формах», при том, однако, условии, «чтобы прогресс этот был истинный, серьезный, согласный с основополагающими принципами и главными потребностями нашего общества»; долг консерваторов — бороться именно за такой прогресс[443]. Однако речи Гизо преследовали и более далекие цели, потому что он обращал их не только к избирателям, но также и к гражданам, не имевшим права участвовать в выборах, а таковых, если судить по общему числу участников (более трех сотен в 1841 году и вдвое больше четыре и пять лет спустя), среди сотрапезников было немало, что же касается четырех-пятитысячной толпы слушателей, которые в 1846 году прогуливались по публичному саду вблизи банкетного шатра, в ней эти граждане составляли большинство. Гизо постоянно повторял, что его политика нуждается в поддержке всей страны, всех граждан, разделяющих консервативные принципы и интересы. Так, в 1841 году он настаивает: «говорят, что представительное правление не дает лениться министрам, но оно также не позволяет бездействовать добрым гражданам. Это не постель под балдахином, это путь, открытый перед всеми, а следовательно, всем надлежит идти по нему и совершать поступки». Пять лет спустя он вновь обращается к друзьям из консервативной партии, той партии, укрепление которой равнозначно для него истинному политическому прогрессу: «В свободной стране нет людей безразличных или бесполезных, всякий гражданин приносит свой камень для постройки общего здания». Слова, быть может, не совсем искренние, потому что в глубине души Гизо оценивал толпу слушателей куда менее восторженно[444], однако произнесенные публично и затем разлетевшиеся по всей стране: они показывают, на какое множество трудностей наталкивалась при переходе от теории к практике милая сердцу Гизо социологическая теория, согласно которой рационально выбирать представителей нации может только человек, платящий двести франков прямого налога в год: ибо как убедить подписчиков, не являющихся избирателями, — а к ним необходимо обращаться, чтобы обеспечить многочисленную аудиторию, — что их исключение из списков избирателей оправданно? Можно ли, глядя из сегодняшнего дня, принять всерьез антитезу, выдвигаемую Гизо, — противопоставление консервативного духа большинства подрывному (как имплицитно предполагалось) духу оппозиции? Неужели Одилона Барро, Дювержье де Орана, выступавших за умеренное расширение избирательного корпуса и ссылавшихся при этом на пример британских вигов, в самом деле следовало считать воплощением «злого духа», «разрушительных интересов и принципов», подрывающих общественные установления?