Банкет, устроенный городом Маконом «бессмертному автору „Жирондистов“» 18 июля 1847 года, остается, по-видимому, самым знаменитым и во всяком случае самым известным из всех банкетов, состоявшихся при Июльской монархии. Каждый биограф поэта и государственного деятеля непременно посвящает этому событию несколько страниц и задается вопросом об отношении героя праздника к осенней кампании банкетов; все современники были потрясены фигурой оратора перед лицом толпы, который, невзирая на грозу, продолжает великую речь и предвещает революцию в общественном сознании, «революцию презрения». Кто хочет узнать, как готовилась эта манифестация, как она прошла и какое впечатление произвела, может обратиться к замечательным трудам Антуана Кура, основанным прежде всего на архивах замка Сен-Пуэн; проделанная ученым работа избавляет нас от подробного описания этого празднества[445]. Напротив, первый большой банкет, устроенный депутату от Макона его избирателями из Соны и Луары 4 июня 1843 года, до сих пор не привлекал большого внимания. Поэтому имеет смысл присмотреться к нему, чтобы, сравнив два маконских банкета между собой и с банкетами в Лизьё, понять, как намеревался Ламартин использовать энтузиазм своих соотечественников и собственное появление перед ними.

Начиная со своей речи в палате депутатов 27 января 1843 года, произнесенной в ходе обсуждения адреса королю, Ламартин окончательно перешел в ряды оппозиции. Но его «социальная партия» оставалась весьма малочисленной, и в политическом отношении он был очень одинок; вдобавок он знал, что, окончательно порвав с режимом, не имеет никакого шанса быть выслушанным и услышанным в палате. Да он практически и не брал слова на заседаниях в последующие годы, поскольку посвящал все свое время работе над большим трудом «История жирондистов», который задумал как раз летом 1843 года. Он ждал от этой книги очень многого: она должна была разом обогатить своего автора, рассказать самой широкой публике о Революции, стать политической декларацией и воззванием, обращенным ко всей стране.

Ламартин делал вид, что вовсе не интересуется организацией первого большого банкета (как не интересовался и устройством следующего), и это выглядело тем более правдоподобно, что в Макон он приехал всего за несколько дней до события. Но совершенно очевидно, что если он и не сам придумал устроить такую церемонию, вся подготовка шла под его контролем и он твердо знал, где, когда и как пройдет банкет. Как и четырьмя годами позже, инициатива без сомнения исходила от доктора Ординера, редактора маконской оппозиционной газеты. Инициатива эта немедленно встретила сочувственный отклик:

Пять дней спустя число подписчиков банкета, дата которого еще не была определена, выросло до трех с лишним сотен; были опубликованы имена двадцати комиссаров, которые будут действовать в самом Маконе, и пятнадцати, которые будут собирать подписи в окрестных городках. Сразу после приезда Ламартина к нему явилась депутация с просьбой согласиться присутствовать на банкете, назначенном на воскресенье 4 июня (день праздника Пятидесятницы), за несколько дней до муниципальных выборов. По всей вероятности, во время этой встречи были обговорены условия проведения банкета. 1 июня их опубликовала газета «Прогресс Соны и Луары»:

Видно, что здесь ничто не пущено на самотек. Собралась тысяча подписчиков, из которых две трети проживали в самом Маконе, — и это несмотря на неучастие чиновников и «всех особ, связанных с властями»: они отказались сами «из боязни не угодить», но им никто не отказывал. Ведь в противном случае организаторы «навлекли бы на себя серьезный упрек в том, что они изменяют самому возвышенному принципу политики г-на де Ламартина — всех вовлекать и никого не исключать». Подобное обилие народу не должно тревожить: «Все подписчики известны; все они люди независимые и уважающие порядок; это самые почтенные граждане Макона и окрестностей»[447].

Четыре года спустя все происходило примерно по тому же сценарию, с той лишь разницей, что теперь Ламартин, кажется, гораздо более пристально наблюдал за подготовкой. Правда, подписные листы на сей раз распространялись гораздо более широко, поскольку на банкет в честь автора «Жирондистов» прибыли делегации из сорока городов, включая Шалон, Роанн, Лион, Вьенну, а число участников выросло в несколько раз: за столами, сходившимися возле поставленного на небольшом возвышении стола Ламартина, сидело от двух тысяч ста до двух тысяч пятисот гостей, но помимо непосредственных участников на церемонии присутствовали еще тысячи зрителей. Наконец, чуть выросла — до 5 франков — и цена подписки. Следует, однако, заметить, что цена эта была все равно гораздо меньше, чем на банкетах консерваторов, а главное, что некоторые билеты были рассчитаны на целую семью: особые трибуны с отдельным входом предназначались для супруг, сестер и дочерей подписчиков, причем пресса подчеркивала не столько новизну такого подхода, сколько блеск, который придавали манифестации дамские туалеты[448]. Сходным образом, если в 1843 году только супруга Ламартина смогла принять участие в церемонии, да и то весьма скромное (она появилась на балконе дома, принадлежавшего организатору банкета, и была встречена приветственными возгласами), в 1847 году жены комиссаров, занимавшихся организацией торжества, занимали почетное место за спиной поэта. Много раз отмечалось, что «История жирондистов» стала первой историей Революции, которую читали не только мужчины, но и женщины, и консерваторы негласно упрекали в этом автора; так вот, Ламартин явно хотел, чтобы дамы присутствовали при его триумфе, сделались украшением праздника, а также, по всей вероятности, чтобы их присутствие вытеснило из памяти французов воспоминания о других женских собраниях: можно ли понять его слова о женщинах, которые служат «живым украшением и играют прекраснейшую роль в истории революций: воплощают милосердие и жалость», если не помнить о «вязальщицах Робеспьера», о которых контрреволюционные авторы отзывались с ужасом и отвращением?